Иллюстрируя роман, Стаканский пытался излечиться постоянной, каторжной работой, к ночи карандаш вываливался из пальцев, он не мыслил в себе сил ни принять душ, ни даже почистить зубы, засыпал в одежде, находя наутро под собой измятый лист эскиза…

К каждой главе была приложена виньетка, символизирующая городской пейзаж — шпили и башни прорезали облака, по улицам двигались фигурки прохожих… Весь фокус был в том, что каждый последующий рисунок был мультипликационной фазой рисунка предыдущего, их персонажи взаимодействовали, сталкиваясь, отбирая друг у друга какие-то вещи, поглощая друг друга и порождая… Режиссура этого сквозного мультфильма принадлежала отцу.

(— Восхитительно, загадочно, свежо! Никогда ни у кого не было такого. Когда-нибудь все это загонят в компьютер, добавят недостающие фазы, и наши потомки посмотрят увлекательный фильм отца и сына Стаканских, который сквозит по моей книге, словно Гольфстрим по Атлантике, словно… Словно…

— Гадость, папа. Больше всего на свете это напоминает детские мультфильмы на уголках учебников, преимущественно, похабного содержания. Правда, я никогда тебе об этом не скажу…)

Он бродил по мрачным окраинам столицы, вдохновляясь ядовитыми трубами Капотни, мертвой водой Борисовских прудов… Он путешествовал по зловонным свалкам Чертанова и больным новостройкам Паскудникова, его рисунки, отражающие виды из окон квартиры несчастного Человека, выходили не только мрачными, но и плохими, бездарными: любовь измотала, измучила его, изувечила его душу, убила его талант.

Он очутился в сумрачном подмосковном лесу, где с листьев пещерно капала вода и в высокой траве рос эдакий гриб-подандж, красный такой гриб, вкусный, и этим грибом был он сам, потому что любил женщину Анджа… Ему открылась вся мерзость его положения — красивая отвратительная баба, которая нисколько его не любила, но вымещала на нем свои чувства к другому, истинному герою, а сам он, как бы его неудачный двойник, пытался соответствовать, насколько мог. Он поднялся до обобщения, подумав, что люди делятся на Первых, Вторых и Третьих. Третьи служили номинально, для того лишь, чтобы Стаканский не попал в Последние. Классификация дана рождением, никаких переходов не допускается… Это было слишком безнадежно, и он разрешил возможность перехода, в случае, если индивид затратит усилия — ну, например, станет великим художником или там новым русским… Тогда ему показалось, что он уже попал на первый план или, по крайней мере, находится на грани… Следовательно, он уже был на месте Анджа, сам был Анджем — двойничества избежать все же не удавалось.

И как тоскливо было знать, что где-то (он всегда чувствовал азимут места, глядя исподлобья чуть вверх, чтобы взгляд, пролетев, поднялся до семнадцатого этажа) бестрепетный Андж по-хозяйски обнажает свою невесту, делает с нею что-то непостижимое, то, чего Стаканский в своей жизни так и не сделал, затем, облегчившись, грузно откидывается на зеленый ворс ковра, со вкусом мнет папиросу…

Передвигаясь огромными концентрическими кругами, как больной, измученный ужасом Рассольников, или как Человек в поисках человека, словом, окончательно литературизируясь, порой и вовсе распадаясь на отдельные слова, Стаканский наконец пришел к Солнышку, выбрав удобное место напротив — залежи железобетонного плитняка — там поставил этюдник и начал сеанс, намазывая грубый индустриальный пейзаж с трубами, гигантскими примусами, кружками Эсмарха: отсюда хорошо просматривалась дорожка между общагой и метро. За два дня он написал несколько мрачных картонов, оклеветав город своей жизни, наконец, на дорожке появилась Анжела, одна, он свернул работу и бодро подбежал: А я вот тут на пленэре, отличная натура, случайно, как поживаете, сударыня?

Анжела молчала, продолжая идти с опущенной головой. На девушке было легкое ситцевое платье в горошек, с крутыми ватными плечами-крылышками, что делало ее фигуру некрасивой, несчастной…

— Я люблю тебя, — прошептал Стаканский, и это было признание, впервые прозвучавшее вслух.

Анжела подняла красное, горько заплаканное лицо.

— Гагарин разбился, — тихо произнесла она.

— Да, я слышал, — сказал Стаканский, пытаясь выразить подобающую скорбь.

— Зайдешь ко мне? — тем же тоном предложила Анжела, и он не смог скрыть неожиданной радости.

— Ты не сердись за Анджа, — сказала Анжела, когда они, после скромного общежитского ужина пили традиционный кофе в комнате. — Он добродушный хлопец, милый. Простой такой парубок. У нас в станице он за всех заступался, якши, — девушка всхлипнула.

— Анжела, — блекло промямлил Стаканский, — ты выходишь замуж. Я поздравляю тебя.

— Ты что — мухоморов объелся? — сказала она грубым голосам. — Если Андж мой жених, это еще не значит, что я его невеста. Я оторвала его. Он больше не придет.

Стаканский почувствовал мелко дрожащую чашечку в своей руке, что обещало приход волны облегчения, почти что счастья, но в этот неподходящий момент вдруг стукнула дверь и на пороге появился Андж.

Комната сразу наполнилась им: в одном месте расшнуровывали огромный ботинок, в другом — булько ставили на стол бутылку вина, в третьем — дружески похлопывали Стаканского по плечу.

Стаканский много раз наблюдал, как человек краснеет, но ему не доводилось видеть, как бледнеет человек — это надо запомнить, подумал он, втягивая голову в плечи и еле дыша, когда смуглая кожа Анжелы стала вдруг пепельной, будто бы что-то разбилось и растеклось.

— Батюшки! — вдруг воскликнула Анжела, принимая букет пионов и подставляя щеку для поцелуя. — Какие люди!

— Очень рад, очень, — пробормотал Стаканский, тряся руку, причем Андж непреминул крепко хрустнуть его суставами.

— А я как раз поставила пирог с какашками… То есть, тьфу — с артишоками! — было заметно: Анжела находится в том же потоке ужаса, что и Стаканский. Она принялась собирать на стол, то и дело выходя на кухню.

— Я очень люблю девок в бане купать, — доверительно наклонившись, сказал Андж в один из ее выходов. Стаканский понимающе улыбнулся.