Стаканский не пытал Анну: их конфликт развивался совсем на другом уровне. Сразу после свадьбы он охладел к ней, внезапно поняв, что вся его бесконечная, многолетняя любовь была иллюзией, неким спасительным чувством, живущим глубоко внутри, защищавшим его от других женщин — с тем, чтобы он мог сохранить свободу… Но Богу было угодно снова свести его с полумифической Аней Колобковой, чтобы продемонстрировать ему как относительность свободы, так и относительность любви.

— Имею ли я право принести эту жертву?

— Принести в жертву своего ребенка?

— Нет, принести жертву ему. Свои ненаписанные книги, свое имя, еще не зазвучавшее в мире…

— Ты имеешь право приносить любые жертвы.

— Тебе что — безразличны книги?

— Наоборот. Я и затеял здесь все это лишь для того, чтобы кто-то из вас писал книги. Остальное человечество — не более, чем обслуга.

— Так что же — принести жертву или нет?

— Ты сам запутался и Меня запутал. Какую жертву, милый?

— Принести в жертву моего ребенка.

— Это твое дело.

— Но ведь Тебе нужны книги, любой ценой, да?

— Нужны. И любой ценой. Но разве Я говорил, что Мне нужны именно твои книги?

— Так не нужны?

— Напиши, потом посмотрим. Ты всю жизнь сочиняешь какой-то цивилизованный бред. Ни один из этих романов не окончен. Я еще не решил, как поступлю с твоими рукописями.

— А что будет с маленьким Андрюшей? Станет ли он художником?

— Да. Он будет неплохим художником, но недолго.

— Почему?

— Твой сын доживет до двадцати двух лет и умрет.

— Умрет?

— Это будет странная смерть. Огурчик… Он наденет на голову тыкву, чтобы покрасоваться перед зеркалом — так, пошутить. Но в этот момент на него найдет приступ рвоты — в тот вечер он много выпьет гадкого дешевого вина. И он захлебнется, не в силах снять голову с тыквы, то есть, тьфу — наоборот: он захлебнется в тыкве.

— В той самой тыкве?

— Да. В той самой тыкве.

— Не делай этого, прошу Тебя.

— Хорошо, Я этого не сделаю. Лети легко, мой голубок…

Однажды вечером Стаканский обратил внимание на странную тишину в доме. Маленький Андрюша не кричал, как обычно, он лежал смирно, трогал погремушки, которые висели над кроваткой, вроде глубоко задумавшись. Анна пощупала его лоб. Он был сухой и горячий. Она поставила ребенку градусник — тридцать девять и две… Вызвали «скорую».

— Пустяки, — сказал Стаканский и принялся ходить из угла в угол, ожидая врачей.

Между тем, машина не шла. Стаканский позвонил еще раз, ему сказали, что машина выехала.

Минут через сорок машина прибыла. Молодой доктор и маленькая кривоногая медсестра были чем-то сильно взволнованы, казалось, они стараются скрыть улыбки, которые так и норовят прорваться сквозь матовость озабоченных лиц.

(Полчаса назад это наконец произошло. Она была уверена, что это произойдет именно сегодня, и он, как выяснилось уже после, тоже был уверен: сегодня … Третью смену они ездили вместе, и постоянно, часами были на самой грани, будто балансируя, широко расставив руки. Однажды их губы соединились, и мощная волна тепла и желания захлестнула обоих, и стоило только накинуть на дверь крючок, и сразу, торопливо расстегивая пуговицы, мучительно стеная от нетерпения… Но именно в этот момент случился вызов к ребенку, который простудился или сожрал что-то не то.

Он сидел впереди, рядом с шофером, она — в салоне. Она елозила попкой по гладкой коже сиденья, распаляясь неимоверно, а он, с постоянной болезненной эрекцией, жадно, взасос курил, тиская зубами эбеновый мундштук. Войдя в подъезд, они переглянулись. Надо было вызвать лифт, но вдруг они одновременно увидели приоткрытую дверь в подвал, которая чернотой своей щели манила, звала… Он легонько хлопнул ее по ягодицам и подтолкнул, указывая направление. Очутившись в подвале, они жадно приникли друг к другу. Казалось, что это будет продолжаться вечно…

У ребенка ничего серьезного не было. Достаточно одного укола и можно было опять вернуться туда, где толстая жаркая труба с каждым его толчком обжигает спину… Вместо ампицилина она вколола этому несчастному ребенку татразил…)

Когда маленький Андрюша уснул, измученная Анна приникла к мужу, буквально повиснув на нем от усталости. Стаканский бережно взял жену на руки и отнес в постель.

— Я скоро с ума сойду, — сказала она, — Ты мне совсем не помогаешь.

— Это неправда. Я стираю пеленки, гуляю.

— Настоящий отец ведет себя по-другому. Он всего себя отдает ребенку, а не выкраивает для него время с мучительным лицом.

— Настоящий отец… — начал было Стаканский, но во время осекся. Нелепые, никчемные подозрения…

— Я, между прочим, тоже бросила писать, — с укором в голосе сказала Анна. — Моя новая поэма, которая, вероятно, так и не будет закончена, рассказывает о любви. Девушка любит пожилого человека, и он тоже любит ее. Но разница в возрасте мешает им соединиться. Тогда девушка разрабатывает хитрый, коварный план. Она знакомится с сыном своего возлюбленного, тот, понятно, влюбляется в нее, делает ей предложение, и они женятся. Все это она проделывает лишь для того, чтобы жить в одном доме с предметом своей роковой страсти. Но вскоре старичок умирает, и моя маленькая героиня оказывается одна, с нелюбимым мужем, в доме, где каждая вещь, каждый цветочный горшок напоминает ей о погибшей любви. (Может быть, она просто всю жизнь любила Митрофана, а я стал лишь ширмой, прикрытием, удобным населенным пунктом для их встреч?) Поэма должна была быть написана тонко, удивительно остроумно. Она должна была быть написана от первого лица, но не от девушки, а от молодого человека, этого обманутого сына. И читатель не знает, а только догадывается о той истории, которая происходит за пределами строчек. Моя поэма никогда, никогда не будет написана…