Однако ахалтекинец сглупил. То ли его успокоили слова напарника, то ли от рождения соображалкой не пользовался, но нарисовался аккурат перед моими глазами. Мне оставалось только взять его за отвороты пиджака, притянуть к себе и стукнуть лбом в переносицу. Что я, собственно, и проделал.

Любопытный молча испачкался кровью из собственного носа и, следуя совету напарника, успокоился. Однако идти доигрывать не захотел. Эстафету пришлось перенимать мне. Уложив бесчувственное тело, нежно и аккуратно, у стены, я высунул глаз и кончик носа из-за угла.

Спокойный ахалтекинец вел себя в отсутствие напарника подозрительно беспокойно. Перетасовывал карты, отбирая себе козырь, а сопернику — шваль. Игра, очевидно, шла на деньги.

Я неслышно выскользнул из тьмы, подкрался к нечестному картежнику и тюкнул его рукояткой пистолета в основание черепа. Меня били, а мне что, нельзя, что ли? Ахалтекинец рухнул грудью на стол и выронил из рукава карту. Туз червей. Я прищелкнул пальцами — хорошее предзнаменование.

Вернувшись к любопытному, я обыскал его и забрал оружие. Куда более привычный для меня, хотя и совершенно беспонтовый в сравнении со «Смитом-Вессоном» пистолет Макарова. У второго охранника тоже ничего не было, кроме ПМ. Я забрал обойму, оставив ему корпус — пусть пользуется на здоровье. Жалко, что ли?

Ткнувшись в дверь генеральской спальни, я чуть не вышиб плечо, обиделся и тихо выругался матом. Совсем охренел, старый хрыч. Развел тут целый табун телохранителей, огородился противотанковым забором, да еще и на ключ ночью запирается. Где это видано, где это слыхано?

Замок, впрочем, оказался простеньким. В отличие от двери, сделанной из дуба — массивной, под старину. А замок — игрушечный, декоративный. Язычок на пружинке, легко отжимается. Я и отжал.

В окно генеральской спальни светила луна. Ее бледный, мертвенный свет придавал всем предметам призрачный вид, отчего в комнатке было жутковато находиться. Особенно после того, как я прикрыл за собой дверь и доступ, и без того необильный, света извне прекратился вовсе.

Голова генерала, единственная неприкрытая одеялом часть тела, тоже имела весьма призрачный вид. Даже покойницкий. Стало совсем жутко. Я передернул плечами, но делать было нечего. Я явился сюда для беседы, и беседа состоится.

Решительно шагнув вперед, я вдруг заметил, что глаза у Коновалова открыты. Белки смутно виднелись во тьме и, судя по их местоположению, смотрел генерал прямо на меня.

— Ой, ну только не надо глупостей, — попросил я и показал ему «Смит и Вессон». Револьвер имел сталистую окраску и, как я надеялся, при лунном свете был хорошо виден.

Наверное, в своих предположениях я не ошибся. Во всяком случае, рука генерала, начавшая было копошение под одеялом, успокоилась. Я подошел к нему и присел на краешек кровати. Натурально, Коновалов смотрел на меня.

— У тебя тут, говорят, где-то пистолетик завалялся. Одолжи поматериться.

— Ты кто? — прохрипел главный авиатор весьма еще сонным голосом.

— Я — твоя психически больная совесть. Я — ложка говна, попавшая в твою бочку меда, чтобы превратить ее в бочку, извини, опять-таки, говна. Я — доктор, неудосужившийся вовремя сделать аборт твоей матери, если ты у нее единственный ребенок. Достаточно? Где пистолет?

— А чего тебе здесь надо?

— Пакости пришел тебе делать, — честно сказал я. — Ты что, бананы в ушах носишь, не слышишь, о чем я тебя спрашиваю? Пистолет куда заныкал, испытатель презервативов?

Он подумал, стоит ли ему доверять мне столь важную тайну, но, почувствовав, как ствол «Смита с Вессоном» ненавязчиво тыкается ему в зубы, стараясь проникнуть еще дальше — в рот и носоглотку — решил, что стоит. Выплюнул ствол и сообщил:

— Да под подушкой он.

Я навалился на него всем телом, прижав предплечьем горло на тот случай, если ему вдруг вздумается возмутиться. Левой рукой залез под подушку и вынул оттуда пистолет. Смешной такой. Браунинг калибра 6.35. Кажется, «Бэби». У меня такой был. Если в упор, то еще куда ни шло, а с десяти метров и муха бронебойной кажется. Но все равно я сунул пистолет в карман. Как-никак, оружие. Стреляет. Мне было как-то спокойнее, когда, кроме меня, никто не мог позволить себе такую роскошь.

— В принципе, у меня к тебе только один вопрос, — сказал я, выпрямившись. — Больше ничего, хоть с этого можно и посмеяться. Чем быстрее ты на мой вопрос ответишь, тем быстрее я тебя покину.

— Какой, нахрен, вопрос?

Грубость генерала была вполне понятна. Я бы тоже забыл о вежливости, кабы меня разбудили посреди ночи, да еще и пистолетом в зубах поковырялись.

— Вопрос, нахрен, такой, — сказал я. — Где Леонид Сергеевич?

— Какой, нахрен, Леонид?

Слово начало приедаться. Понимаю, нервы, понимаю, в тему, но не все же время. Кому-то надо было завязывать с такой традицией, и я решил показать пример, сложив свою фразу в образец вежливости:

— Это, извиняюсь, адвокат. Работает, извиняюсь, на Пипуса. Если ты, дефективный, скажешь, что не знаешь Пипуса, я, вот крест на пузо, отстрелю тебе пиписку и в коридор ее выкину — пусть народ поулыбается.

— Знаю я Пипуса, — огрызнулся он. — Ну и что? При чем здесь его адвокат?

— Его твои люди вчера утром из моей машины на семидесятом километре сперли. Просекаешь? Это были твои люди, не отпирайся. И я хочу узнать, куда они его заныкали.

— Они ныкали, у них и спроси.

Я разозлился и стукнул ему стволом по лбу. Но, по-моему, промазал. Генерал испытал боль гораздо большую, чем я хотел причинить, пискнул что-то обидное и вошкотнулся под одеялом.