— У вас теперь достаточно возможностей, чтобы создать собственную разведку,— Гиммлер холодно отклонил возражение.— Кажется, вы получили все, что хотели. Подбирайте нужных людей; если требуется произвести замену — меняйте. Нужны результаты, Рейнгард!

Последнее время Гейдрих только тем и занимался, что подбирал и менял. Получив наконец под свое крыло основные подразделения гестапо, он видоизменил структуру имперской безопасности. Политическая полиция в неявной форме ускользала из-под контроля министра внутренних дел. На горизонте маячило Отдельное главное управление, подчиненное рейхсфюреру СС лично и более никому. Но на пути к вожде­ленной цели оставалось преодолеть внушительные препятствия. Фрик уже не мог ни под каким видом вмешиваться в деятельность гестапо, хотя, согласно указу Гитлера от 17 июня, руководитель германской полиции формально подчинялся министру в качестве статс-секретаря. Эту двойственность предстояло пре­одолеть по существу и одновременно сохранить в какой- то иной форме, дабы остаться в стороне от любого учреждения.

Глаза и уши вождя.

Перестройка центрального аппарата вызвала повы­шенную суету: помещения, штаты. Неудивительно, что разведка слегка сбавила обороты. Но мотивы никого не волнуют. Волнует навар.

— Зайдите ко мне, Вальтер,— позвонил он Шелленбергу из штаба на Вильгельмштрассе.

— Все, что от нас зависело, мы сделали,— Шел­ленберг предъявил подробную разработку.— Остается «пустячок»,— он с улыбкой развел руками,— напол­нить форму содержанием, но, увы, все по-прежнему упирается в военные архивы... Неужели нельзя дого­вориться на паритетных началах?

— Нет,— отрезал Гейдрих.— Ничего нового вы мне так и не сказали. Между тем атмосфера в России требует нестандартных инициатив.

— Конъюнктура создалась многообещающая! — радостно оживился Шелленберг.— Они просто-таки пожирают друг друга, Рейнгард. И это только начало...

— Ошибаетесь, мой дорогой. Это закономерное продолжение. Нам не простят, если мы не сумеем воспользоваться моментом. Я, конечно, изучу ваши предложения, но одних идей мало. Есть у вас что выложить прямо на стол?

— У Папена появился серьезный источник.

— В русском посольстве? Знаю. Но не надейтесь присоседиться. Наш Франци преуспел не только тут,— ни голосом, ни гримасой Гейдрих не проявил досады.— Он сумел оказаться полезным еще в одном деликатном деле, хотя и на свой лад. Поэтому его лучше оставить в покое. Пока... Пусть абвер стрижет купоны. Мы по­пробуем себя на ином поприще. Вы верно чувствуете направление, Вальтер. В Мадрид зачастили наши кон­трагенты из НКВД. Будет весело... Мы еще вернемся к нашему разговору.

Астролога, что пророчил скорый конец Мадрида, группенфюрер решил отправить в Дахау. Пусть провет­рит мозги. Не за несбывшееся предсказание, разумеет­ся. Шарлатан имел наглость нагадать ему, Гейдриху, насильственную смерть. Обнаружил, идиот, близость с гороскопом Чезаре Борджиа. Кто его просил лезть со своими звездами? Кому это могло понадобиться? Кстати, неплохо бы узнать, кем он был, этот Борджиа.

Уголок Спасо-Песковской площадки, облетающие тополя и черные шины по желто-зеленому лиственному ковру. Черные шины и черный автомобиль. То ли катафалк, то ли «воронок».

«За мной»,— решила Галина Серебрякова.

Изо всех сил она рванула оконную раму, но шпин­галеты не пустили. Это было последнее, что сохрани­ла память, и первое, что через много недель выплыло из беспросветных глубин. Остальное пролетело вне со­знания: треск расколотого стекла, залитое кровью лицо, крик Зори, санитары, смирительная рубашка — все мимо.

Больничная карета доставила ее на Канатчикову дачу, в отделение для буйных. Сотрудник НКВД объяс­нил врачу, что больная пыталась выброситься из окна.

Был ли на самом деле тот черный автомобиль-катафалк? Прошлое, отрезанное осколками выбитого окна, и без того сквозило черными дырами.

Труднее всего оказалось восстановить календарную последовательность. До процесса, после процесса — те, прежние, рамки стали тесны. Для нее все началось поздним вечером двадцать шестого июля, а остальное лишь нанизывалось на нитку, подобно бусинам, пока она не лопнула под непомерностью груза.

Приходилось собирать раскатившиеся по полу ша­рики. Что-то перепуталось, что-то совсем пропало.

Окно до половины закрашено белым, за окном ре­шетка — больница? тюрьма? — в верхней части серое небо и голая ветка.

А глаза выжигает июльское солнце...

...И лето томило иссушающим зноем, и душные ночи доводили до исступления. Но так жили все, по крайней мере соседи по даче в Баковке. Научились скры­вать страх под напускной беззаботностью. Гнать от себя. Прятать от посторонних и близких. Бели на что и жа­ловались, так на жару и молочниц. От сухих гроз мо­локо скисало уже к вечеру, а лето и впрямь выдалось такое, что не упомнят старики. Так писалось в газетах, и говорили теми же словами — «не упомнят», собира­ясь на террасе за преферансом.