Из Буонконвенто стоит съездить в аббатство Монте Оливето Маджоре ради фресок Содомы (особенно хорош его автопортрет с черными, как смоль, волосами) и Синьорелли. Но в те края надо поехать еще и ради необычайного зрелища: глубокие овраги чередуются с большими холмами, похожими на могильные курганы. Осенью здесь трудно увидеть хотя бы клочок зеленого. Царит желтый, коричневый и серый цвет. Пейзаж выглядит так, словно только что сотворен, без малейших излишеств; простой, как и на полотнах сиенских художников, он, несмотря на свою строгость, на редкость приветлив. Неудивительно, что эти виды привлекают внимание столь многих. Альбер Камю посвятил им не одну страницу своего дневника. Его записки действуют на меня с недюжинной силой. Они много говорят о Тоскане и о самом Камю, преобразившемся под воздействием итальянских видов.

«Но главное, главное — пройти пешком, с рюкзаком от Монте Сан-Савино до Сиены, по дороге, идущей мимо оливковых рощ и виноградников по холмам голубоватого туфа, тянущимся до горизонта, увидеть, как в лучах заходящего солнца вдруг появится и сверкнет своими минаретами Сиена, точно маленький изящный Константинополь, войти в нее ночью, одному, без гроша в кармане, заснуть возле какого-нибудь фонтана, чтобы потом первым оказаться на Кампо, по форме напоминающем ладонь, на которой уместилось все самое великое, что создано человеком после Греции. <…> Когда я состарюсь, я хотел бы, чтобы мне было дано еще раз вернуться на эту дорогу в Сиену, с которой не сравнится ничто на свете, и умереть там, где-нибудь в придорожной канаве, в окружении одной лишь доброты этих незнакомых мне итальянцев, которых я так люблю» [1] .

Но, пожалуй, наиболее близок мне другой фрагмент записок Камю. Я вспоминаю его на холмах близ Сиены, радуясь, что, несмотря на дождь и холод, я снова здесь, среди не меняющихся веками полей и городов.

«Миллионы глаз созерцали этот пейзаж, а для меня он словно первая улыбка мира. Он выводит меня из себя в глубинном смысле слова. Он убеждает меня, что вне моей любви все бесполезно и даже любовь моя, если она утратила невинность и беспредметность, бессильна. Он отказывает мне в индивидуальности и не откликается на мои страдания. Мир прекрасен, и в этом все дело. Он терпеливо разъясняет нам великую истину, состоявшую в том, что ум и даже сердце — ничто. А камень, согретый солнцем, или кипарис, который кажется еще выше на фоне ясного неба, очерчивают единственный мир, где понятие „быть правым“ обретает смысл, — природу без человека. Этот мир меня уничтожает. Он стирает меня с лица земли. Он отрицает меня без гнева» [2] .