Кейт рада не была. И она приняла это на свой счет – вопреки всеобщим советам. Неделю за неделей они представали пред оценивающими профессиональными очами директора, и при всем старании их все равно сочли ущербными. Какие-такие изъяны или недостатки видела в них она, чего такого они все не разглядели сами? И хотя Кейт говорила это шутливо и с самоиронией, она примечала, что людям от такого вопроса неловко, а потому приучилась задавать его молча, самой себе, катаясь по городу на машине – одна или с Ундин, спящей на заднем сиденье.

– А можно мне маму-жирафу на Рождество? – спрашивает Рути под конец промежутка времени, который сама оценивает как пять минут. Она останавливается у нижней ступеньки лестницы к большому зеленому дому и ждет ответа. Ей нужен ответ, но еще она хочет потанцевать и делает быстрые маленькие шажки взад-вперед, взад-вперед, как снежинка из «Щелкунчика» в пуантах.

– По лестнице люди ходят, – говорит мама. – Ты на горшок не хочешь? Давай сходим поищем, где бы нам на горшок.

– Я просто танцую! – отвечает Рути. – Ты задеваешь мои чувства.

– Тебе надо на горшок, – говорит мама. – Сразу видно.

Но Рути знает, что мама не сосредоточена – смотрит на большую карту эльфийской ярмарки и находит что-то интересное, и Рути может удерживать внутри себя эту егозливую снежинку, сколько влезет. А значит, она выиграла, потому что когда она не ходит на горшок, самые обычные вещи – гулять или даже стоять на месте – будоражат сильнее.

– Тут написано, что есть кукольная комната. Здорово, да? Особая комната, где полно эльфийских кукол. – Мама вглядывается в карту, потом озирается, пытаясь сопоставить карту и местность. – Кажется, туда, – показывает она той рукой, которой не держит Рути.

Рути хочется поглядеть, куда показывает мама, но вместо этого она видит дядю. Тот стоит у края лужайки и смотрит на нее снизу вверх. Это не желудевый человек и на нем нет золотой короны, какая бывает у королей, или остроконечной шляпы волшебника. Она видела у лотерейной будки Деда Мороза, и это не он тоже. Не папа, не учитель и не сосед. Он не улыбается, как коричневый человек, который продает леденцы из фургона. Этот дядя длинный, худой, в плаще, завязанном под горлом, и плащ этот не черный и не синий, а промежуточного цвета, полуночного, и дядя сбрасывает с головы капюшон и смотрит на нее так, будто знает.

– Ты видишь, куда я показываю? – спрашивает Кейт и вдруг присаживается на корточки и вглядывается Рути в лицо. Иногда возникает такое вот запаздывание, она заметила, такой тревожный, рассеянный взгляд. Может, недосыпает – регулярный ранний отход ко сну, который так настоятельно рекомендует доктор Вайсблюс, все никак у них не получается. Простая вроде вещь, если о ней читать, но не на деле! Каждый вечер тикают часы – ужин, десерт, ванна, книги, последний неохотный «пись-пись», – и даже с учетом всех отвлечений, протечек и стычек Кейт кажется, что куда легче за то же время обезвредить бомбу. Поэтому Рути часто устает. А это вполне объясняет замедленную реакцию, упрямство, пугающие, унизительные истерики. Может, и палец она сосет из-за этого больше прежнего? А может, Кейт себя обманывает и на самом деле что-то всерьез не так.

Вечером покопается в интернете.

Кейт медленно встает и тянет Рути за руку. Они спускаются со склона – поискать кукольную комнату. У них сегодня особенный день – день их двоих. Обеим нравится эта связь, когда они держатся за руки, а мысли при этом ветвятся в разные стороны. Будто засыпают рядом, как это у них иногда бывает – вопреки советам доктора Вайссблюса, – и во сне соприкасаются, а сны ведут их по отдельности, но все же есть у них связь. Им обеим нравится не знать, кто кого сейчас ведет, взрослый или ребенок.

Но Рути знает, что сейчас никто не ведет. Дядя в плаще – вот кто вожак, и он хочет, чтоб они спустились к подножью. Он так смотрит на нее – по-доброму, но будто может немножко рассердиться. Надо быстро. Скорей-скорей! Ни на что не отвлекаться. Такие правила. Они идут через лужайку, мимо столов, где рисуют на лицах, мимо жонглеров и пчел, танцующих за стеклом, и Рути понимает, что маме-то, в общем, туда и не надо совсем. Только ей.

Ей смутно кажется, что у дяди под плащом есть для нее подарок. Сюрприз – маленький, хрупкий, как музыкальная шкатулка, но если ее открыть, она, как кроличья нора, поведет вниз, и внутри там все, все, что она только пожелает: наклейки, драгоценности, книжки, куклы, туфли на каблуках, ручные зверки, ленты, кошельки, пуанты, грим. А подарок еще и в том, что не нужно ничего выбирать. Там столько особенных и красивых вещей, и она хочет их все – и все они станут ее, и не будет больше этого безумного чувства: когда они приходят в «Таргет», и ей «Голова Барби – Принцессы острова. Для причесок», нужна так сильно, что, кажется, ее сейчас стошнит. Вот какой у дяди сюрприз. У дяди для нее подарок, и когда она его откроет – станет добрейшим и самым везучим человеком на свете. И самым красивым. Не понарошку, а по правде. Не шутка. Дядя – друг ее родителей, он принес ей подарок, так иногда делают друзья ее родителей из Нью-Йорка или Канады. Пусть дядя будет такой, она хочет, чтоб он стал похож на знакомого. Она спрашивает:

– Мама, а мы знаем вон того дядю или нет?

Мама отвечает:

– Вон того, с гитарой за спиной?

Да нет же, она все испортила. Нет у него никакой гитары.

Рути не видит, о ком говорит мама и почему вдруг у нее голос такой тихий.

– Ух ты, – шепчет мама. – Это же Джон К. Райлли. Забавно. У него дети, наверное, сюда ходят. – Потом она вздыхает и говорит: – Наверняка. – Смотрит на Рути странно. – Знаешь, кто такой Джон К. Райлли?

– Кто такой Джон К. Райлли? – переспрашивает Рути, но лишь маленькая ее часть разговаривает с мамой, а все остальная она думает о сюрпризе. Дядя уже отвернулся, и ей теперь видно только его плащ цвета ночи. А вдруг он уже не даст ей подарок? Мама все испортила, точно.