Вот те на. Векселя. Придется ему, что ли, изображать кого-то, чтобы получить по ним деньги? Всю жизнь ему, что ли, мотаться в костюме из акульей кожи от должника к должнику и вытрясать из них долги? Это ж прям работа, а не волшебство, но все же путь к деньгам, хоть и извилистый. Солдат глянул на учтивого пса. «Твоя взяла», – сказал солдат, но карманы векселями все-таки набил. Пес башкой покачал, и внутри у шаров пошел снег и осел на Статуе Свободы и Великой китайской стене, видимой словно бы издалека. Но тут громадные песьи веки смежились, и свет померк.

Солдат растерялся и рассердился, почуял, будто его предали. Впотьмах запаниковал. Потянулся было подергать за веревку, собрался уже подняться да высказать все ведьме, но тут келья посветлела – на сей раз снизу, тугими веерными столбами, как из-под тени взлетающего самолета, и вздыбился перед ним пес еще громадней, еще син'eе; этот пробудился бурчливо ото сна, зевая и потягиваясь, здоровенные лопатки зашевелились будто горы во времени, а глаза огромные, все равно что купол у капитолия, и волшба светилась из-под век, а те поднялись – и света прибавилось. Этот пес был такой великий, что голова его уперлась в свод, но и келья точно раздалась вся, чтобы вместить его и глаза его, и солдата пробрало дрожью до самых сапог. Ум у него опустел, и лишь по счастливой – или божественной – случайности моргнул он.

Пес сторожил драгоценности, которые солдату еще только предстояло заложить, и все же так на них глядеть красиво, и столько в них историй про края, откуда они родом, золотые иконы, на некоторых – стихи или имена семей или предков их на бесчисленных языках и символах. Браслеты и броши, часы и запонки, отголоски довольных людей за ними, хороших времен, о каких рассказать не грех, утоленных страстей. Всё вещи, какие люди хотели себе, создали или получили.

Вытряс солдат векселя и увешал себе шею и руки драгоценностями. Наваливал их на себя кучами – вещицы отделанные, отдельные, так, чтоб человек сквозь них сиял. Что-то было такое в их весе у него на голой шее, тяжесть, потянувшая к земле его члены, – почуял он свое величие, ощутил, каково это – владеть всем этим, наследовать всем. Одна вещь затмевала другую, и все они будто стали одинаковые – пряди стольких жизней, и, пусть лишь на миг, солдату помстилось, что любая такая жизнь могла быть его.

Что он рассчитывал обресть в конце пути?

Объятья матери или смерть ее?

Пес номер три. Глаза – как планеты, одна опоясана кольцами, а другая с огромным красным пятном, что плавало в ней газообразно. Галлюцинаторный обширный свет, свет, исполненный огнем и призраками. До того свет дробный и мерцающий, что солдат зажмурил глаза и даже дыханье задержал – в ужасе, а ум его терзали кошмары, несколько разом: детские (в него тыкали палками), военные (в него тыкали саблями) и той девочки в потемневшем радужном платье, и как сделал он, что хотел, и синий трехголовый пес за его беззаконие рвет его в куски, а девочку спасает, несет в укрытие, девочка на спине синего пса, держит на коленях белую собачонку с воротом, и оба смотрят через плечо и пятятся, а он смотрит, как они пятятся, косится на члены свои, развешанные по деревьям леса, что вокруг, и все это промелькнуло в голове у него, да и много другого, покуда не напугался он мира под своими веками, а равно и чудища, что пред ним, и только из-за этого равенства открыл он глаза и увидел пса, лежавшего послушно, как океан, видимый из космоса, яростный, однако ж далекий, и совершенно довольный сам по себе.

А в сундуке его были наличные: большими купюрами – для хранения и помельче – чтоб тратить, – и все они обещали бесконечные возможности, что коренились в надежности, и на сей раз, когда солнце село в глазах величайшего и жутчайшего пса из всех, солдат угнездился на руках экономической системы, которой еще предстоит пасть, и было ему сонно и тепло во тьме трепетавшей кельи. В утробном свете этом выбросил он каменья и устелил сапоги и фуражку банкнотами, набил в беспамятстве карманы. А потом дернул за веревку.

Ведьма проорала сверху:

– Мошню добудь! – и он пошарил взглядом вокруг, пока не наткнулся в тусклом свете, оставшемся после пса, обмякший черный кожаный мешочек с перетянутым шнурком устьем и схватил его, как раз когда ноги его оторвались от земли. И потащило его за пояс наверх, порожнего, как пустое дерево. И вот уж стоит он на лесной дороге, лицом к лицу с ведьмой, и привыкает к свету, и хорошо ему. Стоял он и щупал свои деньги, стиснув сморщенную мошню в кулаке.

Вот это тебе надо? – спросил солдат.

– Да, отдай мне. У тебя уже все есть, – ответила ведьма.

– Ты знаешь мою мать? – спросил солдат. Заглянул ей в глаза, а те – крысиные, кто знает, может, и впрямь то были глаза егозливых крыс, их ведьма вырезала да себе взяла. Кто ж знает, были у нее когда-нибудь свои или нет. Кто ж знает, что там за ними, потеряла она их или это ее мать их забрала. – Я как раз шел ее искать, – сказал солдат, держа мошню у ведьмы на виду и подпуская угрожающего скепсиса в голос, – и тут, поди знай, тебя повстречал.

– А почем мне знать? Отдай мошню. Я кое-кого знаю. Почем мне знать, что они там делают со своими чреслами. Я простая ведьма. Отдай мошню.

Солдат подобрал веревку, что упала с пояса и лежала кучей у его ног. Прижал он ведьму к дереву – так, чтобы ею закрыть дупло, – да и привязал ее.

– Отпусти меня, и я тебе расскажу про мошню, – сказала ведьма. – Я знаю – ты геенна бездонная, и ты это знаешь, дурак. Ты всю свою жизнь это знал. Ну-ка отпусти меня.

– Сначала скажи, ведьма. Выкладывай, или я всем расскажу, кто ты есть, потому что я знаю, кто ты, и знаю, что ты от меня прячешь.