— Вот уж неправда!

— Вот уж чистая правда! Между прочим, скоро снова День отца. И я снова подарю вам открытку.

— Я запрещаю тебе!

— Ну так урежьте мне зарплату.

Я поднялся на второй этаж, где меня ожидал килограмм чарлстонской пыли, однако мистер Кэнон уверял меня, что я выметаю клубы не простой, а благородной и аристократической пыли, освященной историей семейств, которые сделали мой родной город таким прекрасным.

Дважды я менял воду, подсыпая в нее английской соли, чтобы мистер Кэнон мог вымочить свои отечные, бесформенные ноги. Потом зашел в ванную за каким-нибудь кремом или маслом, чтобы смазать его опухшие ступни. Будучи человеком исключительно стыдливым, он вел себя так, что каждый раз я чувствовал себя мерзким насильником, когда вынимал его ноги из воды и вытирал тонким, с монограммой полотенцем, некогда принадлежавшим ныне покойному семейству. Но эту процедуру предписал доктор, и я получил бы взыскание за невыполнение общественных работ, если бы не стал массировать дряхлые ноги мистера Кэнона. Тот всегда превращал эту часть нашего неизменного еженедельного ритуала в кульминацию драмы.

— Оставь мои ноги в покое, негодяй! — требовал он.

— Это моя работа, мистер Кэнон. Вы всегда артачитесь. Но мы с вами оба прекрасно знаем, что массаж доставляет вам удовольствие. Он дает ногам облегчение.

— Я никогда ничего подобного не говорил, не надо придумывать!

Я взял его правую ногу, поставил себе на колено и насухо вытер. Столь интимный контакт лишил его сил сопротивляться, и когда я приступил к левой ноге, он обмотал голову полотенцем.

— На следующей неделе займемся педикюром. — Я внимательно осмотрел его пальцы. — Сегодня отеки гораздо меньше.

— Господи, и ради этого я живу? — простонал мистер Кэнон. — Чтобы какой-то уголовник похвалил мои ноги?

Я смазал его ступню кремом с добавками алоэ и эвкалипта и начал массировать от пятки к пальцам. Иногда он постанывал от удовольствия, иногда от боли — если я надавливал чересчур сильно. Моя задача — размять его ступни так, чтобы они покраснели и по ним начала циркулировать кровь. Точнее, такую задачу ставил передо мной доктор. Мистер Кэнон страдал ишиасом и болями в спине, он не мог нагнуться, чтобы дотянуться до своих ног. Мистер Кэнон понимал, что мои действия идут на пользу его здоровью, хотя и страдал морально от того, что я смущаю его гипертрофированную стыдливость.

— Доктор Шермета звонил мне на прошлой неделе, — сообщил я.

— Хоть режьте меня, не могу объяснить, почему я доверил себя заботам какого-то украинца.

— Этот украинец хочет, чтобы мы с вами начали принимать душ. Я назначаюсь ответственным за полное омовение вашего тела, от макушки до пят. — Я улыбнулся, глядя на его голову в чалме из полотенца.

— Я засажу пулю тебе между глаз, если ты попытаешься сделать подобное! Кошмар! Вот до чего докатились! А насладившись твоими предсмертными муками, я вызову такси, поеду в больницу Ропера и там укокошу этого выскочку украинца. А потом убью себя выстрелом в висок.

— Вам настолько не нравится идея насчет душа? А свое тело вы завещаете науке?

— Для науки Господь создает бедняков. А мое тело будет погребено на нашем семейном участке на кладбище «Магнолия», рядом с моими славным предками.

— А чем славны ваши предки, мистер Кэнон?

Он уловил насмешку в моем вопросе и разозлился.

— Кэноны? Кэноны? Открой любую книгу по истории Южной Каролины. Там даже неграмотный найдет мою фамилию! Рядом с моими предками твои выглядят ничуть не лучше гаитян, пуэрториканцев и даже украинцев.

— Вашему массажисту пора уходить, — сказали. — Не забудьте помолиться на ночь. И почистить зубы перед сном. Я почти полностью вернул свой долг обществу. Осталось совсем немного.

— Что ты имеешь в виду?

— Судья Александер сократил срок моей отработки со ста до пятидесяти часов.

— Это не лезет ни в какие ворота! Возмутительно! Я немедленно позвоню судье Александеру. У тебя нашли столько кокаина, что всему чарлстонскому негритянскому гетто хватило бы на неделю!

— Я приду в следующую пятницу. Нужно что-нибудь принести? — Я направился к выходу.

— Да. Постарайся принести доказательства своего хорошего воспитания, благородные манеры, светскую любезность и побольше уважения к старшим.

— Договорились.

— Ты сильно разочаровал меня. Я-то надеялся, что смогу сделать из тебя что-нибудь приличное, но потерпел полное фиаско.

— Тогда почему вы храните мою открытку в верхнем ящике своего стола, мистер Кэнон?

— Ты жулик и негодяй! — закричал он. — Не смей больше приближаться к моему магазину! Я вызову полицию и потребую твоего ареста!

— До пятницы, Харрингтон.

— Как ты смеешь обращаться ко мне по имени? Неслыханная наглость! Хорошо, Лео, до пятницы. Буду ждать тебя.

Я ехал по Эшли-стрит на север, в сторону медицинского колледжа и больницы Святого Франциска, где мы с братом родились. Возле часовни Портер-Гауд я повернул направо, потом еще раз направо на Ратлидж-авеню и, оказавшись на стоянке, пристегнул свой велосипед к ручке материнского «бьюика». Вывеска «Только для руководства» наполняла меня опосредованной гордостью, пока я шел к школе, которая стала для меня тихой пристанью. В этот раз порог «Пенинсулы» я переступил с дурным чувством. Я понимал, о чем хочет поговорить со мной мать в преддверии моего последнего школьного года.