…Парадом развернув

моих страниц войска,

я прохожу

по строчечному фронту…

Какую чистоту надо ощущать в общественной своей жизни, чтобы сметь произнести это посвящение:

…И все

поверх зубов вооруженные войска,

что двадцать лет в победах

пролетали,

до самого

последнего листка

я отдаю тебе,

планеты пролетарий.

Презрительно опустив книзу углы губ, поэт говорит:

Мне наплевать

на бронзы мпогопудье,

мне наплевать

на мраморную слизь.

Сочтемся славою —

ведь мы свои же люди,—

пускай нам

общим памятником будет построенный

в боях

социализм…

По быстрому и короткому движению, которое опять прошло по зрительному залу, начавшись в первом ряду и дойдя до последнего, можно понять: простые люди, никогда не читавшие Горация, не помнящие, что и наш Пушкин вслед за гордым римлянином утверждал неотъемлемое право великого поэта на памятник, — эти люди не колеблясь признали за Маяковским право от памятника отказаться. А ведь праву отказа от монумента должно предшествовать право на самый монумент!..

Маяковский кончил читать. Он опустил голову и подчеркнуто спокойной походкой направился к стулу — за пиджаком.

Аплодисментов не было. Была все та же сверхтишина, которая появилась в самом начале чтения. Если это возможно, тишина стала даже еще явственнее, еще глубже. Прошло примерно с минуту, когда начались рукоплескания. Надо ли говорить, что это была овация?

Опытные ораторы и артисты знают: вот такая пауза перед аплодисментами — она и есть высшая и, конечно, редчайшая степень успеха…

…Аплодисменты разбудили меня. В действительности аплодировали совсем не бурно. На деле было так: скучный лектор кончил свою беседу, и ему вяло хлопали. Все остальное мне только приснилось.

Впрочем, не все. Много лет тому назад, 25 февраля 1930 года, я слышал выступление Маяковского на открытии клуба работников искусств в Москве. Именно тогда он первый раз прочитал «Вступление в поэму «Во весь голос». И тогда все произошло почти как здесь описано. Лично я за всю мою жизнь не знаю впечатления от искусства более сильного, чем тогдашнее выступление Маяковского.

1957

Михаил Афанасьевич Булгаков дебютировал в Москве как журналист, писал великолепные фельетоны и юмористические рассказы. Писатель И. А. Ильф, который работал с Михаилом Афанасьевичем в двадцатых годах в «Гудке», с восхищением отзывался о заметках, что давал в железнодорожную газету Булгаков. А Ильфа удивить было трудно. И понравиться ему — еще труднее: больно взыскателен был Илья Арнольдович. Но я помню, как Ильф со смехом пересказывал мне, через десять лет после папечатания, какие-то забавные сюжеты и выражения из произведений Булгакова, опубликованных в «Гудке».

Впоследствии вышли маленькие книжечки с фельетонами и юмористическими рассказами М. А. Булгакова. У меня есть две из них — и даже с авторскими надписями. Еще при жизни Михаила Афанасьевича я приобрел их у букиниста. Когда я попросил автора надписать мне их, помню — Булгаков был крайне удивлен, что я добыл его рассказы. На одной из книжек он написал: «Вы не человек, дорогой Виктор Ефимович, вы какой-то библиофил»; а другую брошюру он пометил очень забавно: «Этот труд я подписывать не намерен. М. Булгаков». Правда, на третьей своей книге — «Дьяволиада» (повести и рассказы) — Михаил Афанасьевич сделал такую теплую и лестную для меня надпись, что я не решаюсь ее воспроизводить…

Помню, часто в конце двадцатых годов Булгаков приходил в существовавший тогда «Кружок друзей искусства и литературы» (это был подвал в Воротниковском переулке, где в начале 1930 года вместо него открыли Дом работников искусств).

Так вот, придет, бывало, Михаил Афанасьевич в ресторан «Кружка» и садится один за столик ужинать. Моя Дружба с Булгаковым началась с того, что всякий раз, как кы встречались в «Кружке», я подсаживался к нему. Такие встречи приносили мне большую радость. В обществе людей, к которым он не относился с неприязнью, Булгаков удивительно обаятелен, мил и весел. Помню, например, как я был доволен, когда Михаил Афанасьевич похвалил один мой юмористический рассказ. Один! Ибо не часто расточал он комплименты: лгать в литературных делах он просто не умел.

Как известно, судьба спектакля «Дни Турбиных» в Художественном театре решалась не просто. Когда пришло время принимать готовый и удивительно талантливый спектакль, критик В. И. Блюм, возглавлявший отдел драматургии Главреперткома, решительно настаивал на запрещении. Я был лично знаком и даже приятельствовал с Владимиром Ивановичем, ибо мы оба сотрудничали в начале двадцатых годов в театральных журналах. Он был очень своеобразным человеком. Например, он неоднократно и решительно выступал с утверждениями, что в Советском Союзе не может быть места сатире, ибо должно утверждать новый строй, а не критиковать его.