Обращаю внимание читателя на то, что никому, кроме Олеши, не приходило в голову заинтересоваться происхождением знаменитой кофты. И ответ Маяковского: его добрый смех при воспоминании о молодости, о бурном периоде раннего футуризма, и о собственной матери, которая помогала своим домашним шитьем свергать литературные авторитеты и правила хорошего тона… Прелестный эпизод!

Издавна знаем мы определение, сделанное А. П. Чеховым: проза поэта. Пушкин и Лермонтов, Андрей Белый и Ф. Сологуб, Анна Ахматова и О. Мандельштам являли нам высокие образцы этой прозы. Да, поэт, отказавшись от стихотворных размеров, не может утратить или сознательно отказаться от своего скрупулезного, сказал бы я, отношения к слову, к его игре, к взаимодействию образов и эпитетов, ритмов и красноречия… Присмотритесь к прозе Олеши, и и вы легко постигнете: это пишет именно поэт!

И живая речь Олеши изобличала в нем поэта: он голосом умел показать слушателям, как он ценит каждое слово, каждый звук не только в рукописи, но и в чтении вслух и в простой беседе. Звонким тенором, с хорошо отработанными интонациями человека, которому привычно излагать свои совсем не простые мысли перед аудиторией, декламировать стихи и прозу — собственные и чужие, Олеша тщательно, не назойливо выговаривал все слова и все слоги. Я написал: декламировать, ибо это забытое у нас определение, ставшее даже ироническим термином, точно выражает манеру говорить Юрия Карловича. Пишу так не в осуждение. Да, художественные произведения нельзя пробалтывать бытовыми интонациями, глотая звуки и произвольно создавая паузы. Спокон века поэты произносят свои стихи значительно, в присущей каждому из них своеобразной манере. И в том выражается творческая индивидуальность стихотворца.

Вот и Олеша в юности разработал, развил, определил для себя взыскательную систему произношения. Она была наполнена его мироощущением, его видением действительности и его откликами на впечатления быта. Мягкий и мелодичный диалект русского языка, свойственный всей Новороссии — от Одессы до Пятигорска и Закавказья, — в устах Олеши звучал благородно и даже возвышенно. Немного смягченные шипящие, не слишком подчеркнутое «а» вместо неударяемого «о» (вспомним, что в Средней России это «аканье» императивно окрашивает нашу речь), придавали разговору Юрия Карловича литературный характер. Казалось, что человек, который так бережно относится к фонетике, соответствующей правописанию, делает это потому, что для него первоисточник постижения мира — литература, и последнее выражение собственных мыслей и опыта — тоже литература. А изустная речь — только вторичное воспроизведение написанных или напечатанных слов либо замыслов, также предназначенных для опубликования.

Далеко не всякий (даже литератор) в такой мере уважает литературу письменную и устную, чтобы подчинить свой голос и весь строй своей речи канонам и приемам, свойственным, как выразились бы в прошлом веке, «словесности». Олеша и в этом был последовательно и одержимо поэтом. До самого конца жизни. Очевидцы рассказывают: умирая, Юрий Карлович оставался таким же взыскательным по отношению ко всему, что его окружало, как и в расцвете сил. Сверстник, земляк и старый друг Олеши писатель Л. И. Славин свидетельствует: больной Олеша обратил внимание на газетный лист, которым загородили люстру, чтобы она не тревожила излишней яркостью ламп умиравшего поэт. И вот Олеша, очнувшись, вгляделся в люстру и произнес:

— Уберите газету… Это же неэлегантно…

Надо добавить, что сам Олеша никогда не был франтом. Излишняя элегантность в костюмах и прочем обиходе не были ему свойственны. Но тут задето было глубокое чувство изящного, которое не оставило нашего друга во всю жизнь!

И та вечная литературная тренировка, на которую обрекла Юрия Карловича его жертвенная отдача всего себя творчеству, — она тоже была тренировкой поэта. Он никогда не пропускал найденного им случайно — хотя о какой же случайности можно говорить в этих условиях? — Помню, в разное время он делился со мною (а я никогда не был в первой десятке его близких друзей: просто я был литератор, следовательно — собрат по перу, так мыслил Олеша) находками такого типа:

— Хорошая рифма — не правда ли? — медяками и медикамент…

Или:

— Тигра поймали и посадили в клетку. И он пишет друзьям в джунгли о себе: «Я — в запарке, сижу в зоопарке!»…

Или:

— Сытый человек за столом грызет сыр узорами.

Или:

— Ну-ка, нарисуйте тигра. (Я рисую.) Что вы! Тут не хватает главного! Как же вы не заметили, что тигр — сутулый?..

Олеша сперва движением плечей и рук показывает походку тигра (это — стоя на месте), а потом рисует пером на бумаге фигуру тигра в профиль. И действительно: тигр получился сутулый. Его спина как бы образует тупой угол поближе к шее. И передняя лапа, видная на рисунке, тоже согнута и вывернута, словно это рука сутулого человека. Рисунок Олеши оказался гораздо более похожим на тигра, чем мой обстоятельно реалистический набросок!..

А как он шутил! Его шутки тоже выражали характер мышления поэта.

…Поздней ночью, возвращаясь домой, Юрий Карлович обратил внимание спутников на то, что в доме писателей в проезде Художественного театра, где тогда обитал и сам Олеша, — все окна темные. И Олеша с комическим гневом воскликнул:

— Подумайте! Все уже спят! А где же ночные вдохновенья?! Почему ни один из них не бодрствует, предаваясь творчеству?!

В кафе «Националь», которое часто посещал Юрий Карлович, он сидел в компании друзей-литераторов. А за другим столом поодаль два приятеля горячо о чем-то спорили. Один из сидящих с Олешей сказал:

— Вот эти двое самые глупые среди нас. Мы это знаем давно. И вот они так ссорятся… Интересно, что вызвало их дискуссию?

Олеша придумал мгновенно:

— Они выясняют теперь, кто глупее — Гёте или Байрон? Ведь у них — свой счет… С обратной стороны…

Незадолго до войны, Олеша, будучи в Ленинграде, подписал договор с местным отделением Детиздата. Он получил аванс и покинул издательство часов в 12 дня. А в 3 часа пополудни Юрий Карлович позвонил в Детиздат и потребовал к телефону директора.