Дворцовые караулы сменялись около семи-восьми часов утра. Правда, в рамках дежурства одного полка «рабочий» график конкретных лиц, безусловно, мог варьироваться. Командиры и нижние чины с одобрения начальства и по уговору с товарищами, бывало, заступали на пост раньше или позже установленного срока{101}. Очевидно, ночью 25 ноября произошло нечто подобное: капитан Петр Васильевич Чаадаев{102} откликнулся на просьбу Ивана Никифоровича Рудакова и прежде времени передал около полуночи под опеку сослуживца Зимний дворец. Капитан-поручик, разумеется, не замедлил проинформировать доктора о фактическом переходе центрального здания в распоряжение претендентки. И Лесток тут же помчался по Миллионной в сторону Летнего сада, сообщил госпоже важнейшую новость, после чего Елизавета, врач, Шварц, Воронцов вместе с полковыми делегатами устремились в Литейную часть к казармам преображенцев.

В слободе цесаревна предпочла обратиться к гренадерам, а не к мушкетерам. Не хотелось никого обижать из рядовых шестнадцати мушкетерских рот (в полку помимо первой других гренадерских рот нет). Ей для успешного захвата дворца требовался компактный отряд в двести – триста человек. Звать за собой всех, то есть плохо управляемую пятитысячную толпу, во избежание разных эксцессов, нежелательных для имиджа третьей российской императрицы, не стоило. Собравшихся в одной из просторных комнат счастливчиков принцесса воспламенила короткой, яркой и хорошо, до мелочей просчитанной патетической сценой. Для начала она напомнила солдатам о батюшке, воскликнув: «Знаете ли вы, чья я дочь?»

Ответ вполне предсказуем: «Знаем, матушка!» Тогда долгожданная гостья спросила: «Хотите следовать за мной?» Реакция сотен мужчин, сочувствующих дочери великого Петра, естественна: пойти за ней и убить любого, кто поднимет на нее руку, готов каждый. Вроде бы пора кидать боевой призыв: ребята, за мной! Но, не будем забывать, Елизавете нужен бескровный переворот, и гренадеры должны вести себя подобающим образом. Молодая женщина достигает цели ловким маневром. Взбудораженных, разгоряченных гвардейцев убеждают умерить пыл и обойтись без жестоких расправ. Кому-то по сердцу мягкость цесаревны. А кто-то очень недоволен тем, что запрещено поддеть какого-нибудь супостата на штык или отколошматить его от души прикладом ружья да кулаками. И тогда, чтобы приободрить разочарованных и укрепить общее единство, дщерь Петрова венчает ночной митинг эффектным финалом. Встав на колени и держа в руках крест, цесаревна торжественно произносит: «Я клянусь [перед] этим крестом умереть за вас! Клянетесь ли вы сделать то же самое за меня?»

Если тень сомнения в твердости характера августейшей покровительницы и зародилась у кого-то перед тем, то внезапный энергичный порыв ее мгновенно рассеял{103}. Гренадеры все как один склонили колени и присягнули на верность своей государыне. Теперь роту можно было выводить за пределы казарм. Елизавета Петровна сама возглавила колонну. Бесспорно, любой офицер почел бы за честь самостоятельно исполнить тщательно спланированную акцию. Однако у дочери царя-реформатора имелись резоны для личного участия в шествии отряда по городским улицам и нападении на Зимний дворец: ту, которая собственным примером увлекает людей на подвиг, труднее свергнуть с престола, чем особу, обязанную воцарением иному лицу. Кандидату в преемники придется убедить потенциальных преторианцев из числа гвардейцев в том, что он не менее храбр, чем легендарная цесаревна, а значит, поступить аналогично.

Шел второй час ночи. Преображенцы быстро выдвинулись к Невской прешпективе (принцесса ехала в санях) и повернули направо. За Гостиным двором и Казанским собором сформировали специальные группы, которые сразу же командировали по адресам – брать под стражу приверженцев брауншвейгской четы, в первую очередь вице-канцлера Головкина, генерал-адмирала Остермана, президента Коммерц-коллегии барона Менгдена, обер-гофмаршала Левенвольде. Миних также подлежал аресту. У домов Неймана и Наумова наполовину поредевшая рота сделала поворот на Большую Луговую улицу и спустя две-три минуты оказалась у крыльца царского жилища. Вероятно, Рудаков уже стоял здесь, дабы повелеть часовым распахнуть двери и впустить внутрь коллег из первого петровского полка. Генеральные перемещения преображенцев по дворцу наверняка происходили в присутствии офицера-семеновца, и подчиненные капитан-поручика с ведома разводящего без колебаний сдавали посты заполонившим апартаменты гренадерам.

Потом, когда соратники Елизаветы ознакомят с официальной версией исторического события дипкорпус и ряд знатных иностранцев, гостивших в Петербурге (среди прочих и Шетарди, и Людвига-Эрнста Брауншвейгского, брата Антона-Ульриха), начальника дворцового караула зачислят в разряд неблагонадежных и не нарушивших присягу низложенному государю. Между тем пока галантный маркиз и Мартин Хенехен, секретарь очутившегося под домашним арестом Людвига-Эрнста, писали в реляции и дневнике о самоотверженности капитана, не покорившегося грубой силе{104}, С. Ф. Апраксин назвал фамилии офицеров, заступающих на дежурство по Зимнему дворцу 26 ноября. Из прежнего списка отдыхать отправились все, кроме Рудакова. Капитан-поручику выпало командовать караулом еще сутки, прежде чем 27 ноября его место занял капитан-измайловец Нащокин{105}.

Несчастных родителей Иоанна Антоновича обнаружили в спальне Анны Леопольдовны. Герцогиня не захотела или не догадалась отречься от власти в пользу тетушки (даже за два часа до «штурма» Зимнего обе принцессы могли уладить конфликт миром). И вот с ней случилось то же, что и с Бироном. Супругов разбудили и без особых церемоний, полураздетыми отвели со второго этажа вниз, усадили в сани и повезли по Миллионной во дворец цесаревны. Туда же чуть позже гренадеры принесли царя-младенца с малюткой-сестрой. Неясно, где была Елизавета Петровна в момент ареста августейшего семейства – в их спальне или нет. Впрочем, это не столь важно. Дочь Петра Великого, поручив Ивану Никифоровичу восстановить к вечеру порядок в освобожденной от незаконных хозяев зимней резиденции, под утро вернулась во дворец у Красного канала, куда с разных концов столицы стекались тысячи горожан. Сюда же подтягивались поднятые по тревоге гвардии полки. Ликование и радость читались едва ли не на каждом лице. На набережной то там, то тут слышались здравицы в честь новой императрицы, вино по чаркам лилось рекой, люди целовались друг с другом, словно отмечали Пасху. В самом дворце наблюдалось не меньшее столпотворение. Вельможи и чиновники с нетерпением ожидали выхода из собственных покоев главной героини. И вскоре она появилась, как обычно, грациозная, красивая, приветливая и с улыбкой на устах. Царица любезно позволила знатным российским персонам и чужестранным министрам поздравить себя с благополучным «восприятием» отцовского престола, милостиво пожаловала и соотечественников, и иноземцев к руке, после чего удалилась, чтобы подготовиться к переезду в Зимний дворец, который и состоялся в два часа пополудни того же 25 ноября 1741 года{106}.

Итак, Елизавета Петровна, овладев всей полнотой власти, справилась с задачей-минимум. Ей оставалось с таким же успехом решить и задачу-максимум – удержать эту самую власть. Ни достаточно надежно защищающий монарха закон, ни массовые народные манифестации, парализующие и вынуждающие правительство складывать полномочия, оградить молодую императрицу от контр-переворотов не могли. Первый год назад попрал Миних. Вторые, несмотря на усердие и старания партии цесаревны, к сожалению, не произошли. В общем, дщерь Петрова угодила в незавидное и шаткое положение. Хорошо, конечно, что она не испугалась предводительствовать ротой, сместившей брауншвейгскую чету. Тем не менее прочной гарантии от реванша личное мужество не давало. Народные симпатии и умение управлять страховали от крупных неприятностей (бунтов, восстаний, войн), но не от мелких (закулисных придворных интриг и чрезмерной активности дипломатов). Поэтому царице надлежало либо пойти по стопам отца и двоюродной сестры, увеличивая объем работы Тайной канцелярии, и в итоге рисковать снижением общественной поддержки, либо изобрести нечто оригинальное.