«08.09.01. 15 часов двадцать минут. В соборе Св. Павла. Тихо заиграл орган. Молитва». Так у меня в записной книжке, с которой я не расставался, постоянно делал пометки. Значит, это было 8 сентября 2001 года, почти через двести лет после Александра, и он, конечно же, тоже стоял на молитве в соборе Св. Павла и слушал орган. И вот я улавливаю его присутствие под сводами собора – он словно бы рядом, мы вновь совпадаем в пространстве, и это совпадение помогает мне почувствовать даже больше, чем совпадение во времени. Ну, скажем, жил бы я в ту эпоху, знал бы, слышал о царе, даже видел его из толпы, не имея возможности приблизиться к нему. Но вот я приближаюсь, прослеживая контуры предметов, с которыми сталкивался его взгляд, прикасаясь к стенам, которых он касался, и фигура императора выступает из темноты, вырисовывается для меня как живая.

Еще одна запись в книжке: «09.09.01. 13 часов 16 минут. Подплываем к Гринвичу. Видели дом, где был написан «Оливер Твист», и кабачок, куда Диккенс приглашал друзей». Этого дома Александр, конечно, не видел, а если и видел, то вскользь, мельком, не придавая значения, ведь он тогда не имел мемориальной ценности, но в Гринвиче – был, и это новое счастливое совпадение. Совпадение такое же, как и в Британском музее, где фигура Александра вдруг возникает для меня среди экспонатов, античных голов, статуй и ваз, или в Гайд-парке, по дорожкам которого он совершает прогулки верхом, облаченный в английский мундир, отвечая легкими поклонами на приветствия и аплодисменты гуляющей публики, и я слышу эти аплодисменты, слышу цокот копыт и фырканье лошади… Слышу, потому что живу совсем рядом и часто здесь бываю, почти каждый вечер, подолгу сижу на любимой скамейке, укрывшейся в тенистых зарослях, и кормлю белок, таких же проворных, как у нас, но не рыжих, а, скорее, бурых, темно-коричневых, с шоколадным отливом. Что ж, англичанки…

И вот когда центр Лондона исхожен вдоль и поперек и стал узнаваемым, таким же привычным, как утренний чай в номере гостиницы, приобрел черты освоенного и физически, и душевно места, появляется желание добавить к нему что-то еще не узнанное, так сказать расширить сферу, раздвинуть границы. Иными словами, поехать, и прежде всего – в Оксфорд. Да, в Оксфорде надо побывать непременно, ведь и Александр там был, и ему, облаченному в мантию, вручали диплом доктора права. «Но ведь я не держал диспута», – сказал он при этом, сказал, конечно, в шутку, с напускной озабоченностью, и ему находчиво ответили: «Вы выдержали такой диспут против поработителя народов, какого не выдерживал ни один доктор права». Или что-то в этом роде – не хочу сверять по источникам, поскольку эта фраза живет во мне, я несу ее в себе, я ее слышу и при этом – как и Александр, – еду в Оксфорд.

«10.09. 01. 10 часов 36 минут. Едем в Оксфорд. Вагон почти пустой. Солнечно и прохладно. Кто-то дремлет, кто-то говорит по мобильному телефону. Поля и рощи. Арки мостов. Маленькие станции. Мелькнула Темза. Остановка в Reading. Пассажиры со стаканчиками кофе. Запах (душистый!) на весь вагон. Едем дальше. Футбольное поле с белыми воротами и теннисные корты. Поля и рощицы на холмах. Пасутся коровы и овцы. Дали под низкими облаками. Остановка в Didcot Parkway. Молодой человек слева все что-то выясняет по мобильному телефону».

И что он там выясняет, этот молодой англичанин? Нет, он, конечно же, все давно уже выяснил, но поскольку записная книжка переносит меня на шесть лет назад (сегодня 1 февраля 2007), для меня все происходит в настоящем, как и для Александра, который в середине июня 1814 года видит те же холмы и рощи, тех же коров и овец. Удивительно! Пусть он даже ехал не на поезде, а в коляске – не важно, ведь холмы и рощи – те же. И вновь вспоминается: «Различие между прошлым, настоящим и будущим всего лишь иллюзия, хотя и очень стойкая». Зато пространство не знает различий: может меняться его облик, меняться в деталях, но само оно – неизменно…

Ну, что там еще, в записной книжке, об Оксфорде? Что здесь мог видеть Александр? На чем останавливался его взгляд, запечатлевая, вбирая в себе увиденное или рассеянно скользя по поверхности? «12 часов 43 минуты. На скамейке в саду Нового колледжа. Мимо пробежала белка с пушистым хвостом. Тишина и непередаваемая красота». Да, возможно, была такая минута, Александр один вышел в сад, присел на скамейку, а тут белка с пушистым хвостом (всюду они тут, эти белки!)… и удивительно тихо… каменная кладка замшелых стен… и все дышит старой Англией. Как не восхититься! Как не замереть от опасения чем-то нарушить эту тишину, от чувства единства, слитности со всем этим миром!

«В университетском ботаническом саду. Фонтан. Плавают утки. Пробило два часа». Уж здесь-то был непременно: конечно, его водили, показывали. И, может быть, на тех же самых часах… пробило… и этот звук заставил о чем-то вспомнить (скажем, о том, что на 15 июня назначен бал у леди Джерсей, куда он приглашен, но принц-регент Георг нарочно старался задержать его в Оксфорде, чтобы он попал в Лондон лишь 16 июня).

Но вот чего Александр не видел (и о чем у меня тоже есть запись), так это необычного нищего на улице Оксфорда: он возлежал на какой-то подстилке посреди тротуара и демонстративно чистил пилкой ногти. Как истинный денди! И я подумал о том, что ведь этот lazzaroni – отдаленный потомок того самого знаменитого Браммела, который во времена Александра царствовал в салонах Лондона, был королем моды, изобретателем голубого фрака и прозрачных перчаток, облегавших руки, словно мокрая кисея. Браммел тоже воспитывался в Оксфорде, был дружен с принцем Уэльским, кумиром золотой молодежи, известным своими похождениями, но в конце концов его звезда закатилась, и косвенным виновником этого стал именно Александр: из-за наплыва в Лондон русских и прусских военных ставки в игорных домах резко повысились, и он проиграл все свое состояние…

И вот он лежит на улице Оксфорда и пилкой чистит ногти! Наглядная история дендизма!

Однако пора возвращаться в Лондон – и мне, и Александру, поскольку он все-таки надеется успеть на бал к леди Джерсей и в Лондоне его ждет сестра Екатерина: она давно уже здесь живет, осмотрелась, пообвыклась, ругает англичан, интригует и играет в политику. Именно по ее настоянию Александр поселился не в приготовленных для него роскошных, раззолоченных, сияющих паркетом покоях Сент-Джеймского дворца, а у нее в Пултней-Хаузе. Там обстановка гораздо проще и скромнее, и царь не только будет чувствовать себя свободнее, но и покажет всем, что он не спешит броситься в объятья лондонского двора и принца-регента. В народе не жалуют принца, и против него выступает оппозиция, возглавляемая лордом Греем и лордом Голландом, заклятыми врагами партии тори. И еще неизвестно, чья возьмет. Поэтому Александру, вынужденному поддерживать отношения с двором, важно подчеркнуть, что он вовсе не чужд либеральному настрою оппозиции. Ведь именно Александр настоял на том, чтобы Людовик XVIII дал французам Хартию, да и вообще он известен своими либеральными воззрениями, поэтому и английская оппозиция ждет от него поддержки.