— На войне есть когда думать?

— Есть, Ваня. Война — не сплошные атаки да сражения, на войне времени на раздумье полно. Если есть, конечно, в душе желание, а в голове — ёмкости для тех думок. А то ведь всегда найдется возможность всякими другими делишками себя занять.

— Я тоже думать горазд, — согласился Иван. — Я хоть солдатом побыть и не успел ещё, а думал много. Я ж, понимаешь, один в семье рос — без всяких там розог… Только я всё больше об отвлечённом думал. И потому выходит, что я об жизни мало знал, а думал — ещё меньше. Сейчас понимаю, что все мои жидкие домашние размышления ничего не стоят супротив этой жизненной гущи…

Вздохнул Горшеня да ни с того ни с сего песню затянул — на всю сухарную пустыню:

У Ивана от сердца отлегло: запел Горшеня — стало быть, выздоравливает, к себе возвращается. Он друга своего взглядом подзуживает, просит ещё куплетик затянуть — закрепить, так сказать, приятное ощущение. А Горшеня и сам рад-радёшенек горло нотой прочистить, гармонию в душе навести. Прокашлялся, запел протяжней прежнего:

Допел Горшеня, зевнул и предлагает:

— Давай, Ваня, привал делать.

И действительно — солнечный блин уже за горизонт уползать стал, уже и холодком мятным подуло, и пряностями вечерними запахло. Пора разговоры заканчивать, на боковую пристраиваться. День впереди тяжёлый, решительный.

А ночью начался ливень, да ещё и ветер задул. Видать, сговорились стихии.

Очнулся Горшеня ото сна весь насквозь вымокший, а тут ещё тревога — Ивана-то рядом нет! Принялся он кружить на местности, друга выглядывать. Ноги его к мокрым сухарям прилипают, гром обухом глушит, дождь в загривок подталкивает. Наконец сквозь очередной всполох углядел какой-то странный силуэт: сидит некто на карачках, всем корпусом вперёд подался, будто бы низкий старт принял. Приблизился Горшеня к силуэту, нагнулся, принюхался. И через дождь и ветер чувствует, что пахнет не кем иным, как другом его Иваном, да только со всякими алкогольными примесями. Горшеня Ивана за плечо дёрнул, а тот никак не реагирует.

— Ты чего, Ваня, пьяный? — изумляется Горшеня. — Ты где алкоголь взял?

Иван вместо ответа покачнулся обмякшим телом, поднял голову навстречу ливню и рот широко открыл. Тут только Горшеня разобрал, что с неба дождь льётся не простой, а пивной. Заглотнул немного — а это даже не пиво, это какой-то ёрш!

Растерялся Горшеня — что теперь делать? Как оживлять товарища?

— Ах ты, олух царя небесного! — говорит он с укоризной. — У тебя же завтра день тяжёлый, а ты, понимаешь…

Но Иван и глазом не ведёт, он сейчас всякой реальности чужд. Горшеня его пару раз по щекам ударил да ещё по загривку довесил. Пошатнулся Иван, посмотрел на друга вполне вменяемо, с осуждением даже. Горшеня ещё сильнее изумился.

— Ты чего, Ваня, трезвый? — спрашивает.

Иван отмахнулся и опять ртом ливень ловит.

— Отстань, Горшеня, друг, — говорит. — Отстань ты, не дерись… Не видишь — тяжко мне.

Горшеня ладошку козырьком ко лбу своему приставил, вглядывается в Ивана.

— Как это, — говорит, — отстань?! Не отстану я от тебя, пока не расскажешь, что за хитроморфоза с тобой творится!

И присаживается на корточки, прямо в душу Ивану заглядывает.

— Думы во мне накопились, Горшеня, — сдаётся Иван. — Никогда я в жизни столько не думал, сколько за эти последние дни! Обо всём на свете думаю — а всё для чего? А для того, чтобы о главном не думать!

— А! — обрадовался Горшеня. — Ну это значит, что ты философом становишься. Это только они думают об чём угодно, чтобы только главное обойти.

— Я его — главное это — не обхожу, я его нарочно подальше отпинываю, чтобы не навалилось оно на меня всей своей неразрешимой задачностью, — в голосе Ивана взволнованность верха брать стала. — Что я с иглою буду делать, когда её найду? Вот этот вопрос мне покоя не даёт, распиливает меня изнутри острым лобзиком. Я же ведь не царевич и не посторонний богатырь, я этому самому Кощею сын родной, а он мне, стало быть, отец! Любимый мой папашка! Батька мой… Как я эту иглу ломать буду? — чуть ли не плачет Иван. — Как же я посмею отцовской жизнью распорядиться? Не ведаю, Горшеня, как мне быть… Ума не приложу.

— А ты и не прикладывай ума-то, — говорит ему Горшеня. — Тут дело такое, что умом вопроса не решить, его душевностью почувствовать надо.

Присел он на сухари, набрал горсть напитка, залил в рот, размазал ливень по лицу.

— Кончай, Ваня, голову себе ломать. В своей голове, Ваня, ты ответов на свои же вопросы не найдёшь. Найти их можно только в действии — в дороге, в творении, в души и тела свободном парении! Я по себе знаю: когда делаю что-то, только тогда ко мне ответы приходят — через руки, через ноги, через голову, через раскрытые миру объятия. А когда я сижу и думаю — являются мне, Ваня, одни вопросы, сменяют друг друга, как часовые, и пост свой окончательно не сдают, оборону держат крепко-накрепко. Поэтому главное, Ваня, — это делать что-то, действовать. Знание к нам через делание приходит, потому как ответы нам являются только через навык души.