От старика шёл мощный рыбный дух. Совсем как от нашего брата рыбообработчика в разгар промысла. Я подумал, смущаясь за Устиныча, что он наверное всё-таки ошибся и перед нами настоящий норвежский рыбак, который ни сном не духом не ведает о происшествии с дрезиной, да и вообще не имеет ни малейшего отношения к нашей эпопее в духе жюльверновских приключений. Я покосился на боцмана, тот буравил деда тёплым взглядом голодного удава. Чтобы, как то смягчить ситуацию и прервать затянувшуюся паузу, я выдал традиционное: «Хэллоу, мистер. Хау ар ю?» Старик сверкнул в мою сторону колючими глазами из под лохматых бровей и недружелюбно буркнул по норвежски: «Яай шёонер икке»

Тут вступил, решивший видимо поставить все точки над i, боцман: «Не понимаешь, стало быть, борода? Ты же европеец как-никак и здрасте пожалуйста – „Хэллоу, мистер“ мы не понимаем. Ну а если так тебя спросить: „Халло, ман. Вии геетс?“» Бородач вздрогнул и мне показалось непроизвольно втянул голову в плечи. С этого момента боцман перешёл на немецкую речь. О содержании которой я где-то догадывался, а где-то восстановил по последовавшим позже рассказам Бронислава Устиныча и Гены Эпельбаума. Устиныч несколько минут гневно излагал старику, что в его годы пора о душе подумать, а не изображать юного вервольфовца – борца с «большевистскими патлатыми казаками» (цитата из Гебельса.) И нечего, мол, разыгрывать мирного норвежца, поскольку он – старшина первой статьи Бронислав Друзь германца за версту чует, потому как тесно общался с их пленным братом полные пять лет и все их нюансы изучил до доскональности.

Старик молча взирал на разошедшегося боцмана и его волнение выдавала лишь напряжённая поза и сжатые бледные губы. Пожалуй на редкость своевременным оказалось вмешательство Гены Эпельбаума, принявшего на себя роль миротворца. Он успокаивающе похлопал по широкой спине прокурорствующего боцмана и подчёркнуто вежливо, слегка поклонившись обратился к застывшему, аки соляной столб норвежцу. Говорил Генрих Оскорович по немецки бегло и слегка грассируя. Как не без зависти позднее заметил Устиныч на настоящем хох дойче.

Боря с Ромой с недоумением взирали на происходящее. Борька даже полушёпотом спросил у меня, как у неизменного спутника Устиныча, могущего обладать упущенной ими информацией: «Так что, дед этот немец что ли?» Я нерешительно кивнул: «Не исключено. Во всяком случае Бронислав с Геной так думают». В конце концов непонятный старец с усилием разомкнул свои словно склеенные уста и произнёс всего одно слово: «Битте». При этом он сделал несколько неподходящий для его облика и окружающей обстановки по джентльменски изящный пригласительный жест в сторону сарая, словно это была не дощатая развалина,(впрочем из небольшой железной трубы на покатой крыше уютно вилась струйка дыма) а как минимум симпатичный домик где нибудь в Тирольских Альпах. Мы вошли в сарай, ожидая увидеть убогое пристанище одинокого старика и остановились у порога едва войдя внутрь. Челюсти наши как по команде отвисли, выражая удивление и восхищение.

Приют седого отшельника в его внутренней части являл собой полную противоположность тому, как он выглядел снаружи. Старец был явно не чужд комфорту и обладал неплохим вкусом, как выразились бы в 21 веке:«Гросфатер не слабо шарит в креативном дизайне жилого пространства». Это был настоящий охотничий домик, обшитый внутри деревянным брусом. Стены были завешены искусно сшитыми коврами из однотонных песцовых и пёстрых нерпичьих шкур. В углу просторная лежанка была накрыта одеялом, на производство которого пожертвовали свои непростые жизни пара-тройка белых полярных волков. На полу красовался апофеоз этого торжества охотничьего искусства – шкура огромного белого медведя – урсуса маритимуса с устрашающе разинутой чёрной пастью и многообещающим оскалом мощных, жёлтых клыков. Над лежанкой висел охотничий карабин – верный помощник хозяина в коллекционировании всего этого великолепия.

Другой центральной частью этой незабываемой экспозиции был стол, сработанный из пустотелых корпусов морских мин. Как позже объяснил мне изрядно сведущий в военно-морских делах Бронислав Устиныч это были оболочки немецких мин LMB – трёхметровые торпедообразные дуры с хвостовым оперением, как у авиабомбы(для сбрасывания с самолёта на парашюте). Цилиндрическая часть корпуса мины, кроме отсека взрывного устройства, изготавливалась из водостойкой пластифицированной прессованной бумаги (пресс-штофа). (Это были мины неконтактного действия и устанавливались на небольших глубинах у берегового шельфа. Они срабатывали, когда над ними проходил корабль или судно. Подрыв на глубине до 40 метров под корпусом корабля 700 килограмм гексонита (смесь гексогена и нитроглицерина. Мощнее тротила на 40-45 %) приводил к весьма печальным последствиям.)

Корпуса двух этих милых игрушек были аккуратно распилены посредине, укорочены и установлены по бокам деревянной столешницы с опорой на хвостовое оперение. Срезы их куполообразных вершин, каждая высотой с полметра были закреплены на верху стола, образовывая как-бы одно целое со своими нижними частями. Оригинальность дизайнерского решения заключалась в том, что мины как бы протыкают поверхность стола, в то же время являясь его неотъемлемой частью.

Апофеоз этого прорыва в мебельном деле являло собой кресло, скорее напоминающее трон. Материал всё-тот же – морская немецкая мина LMB укороченная вдвое в верхней своей части и распиленная вдоль играла роль спинки. Нижняя часть с хвостовым оперением было искусно приспособлено под сиденье. Задрапированное накидкой из сшитых выбеленых шкурок полярного песца, оно производило мощное впечатление. Конусообразная высокая спинка и сиденье укрытые белоснежным мехом привели бы в восторг какого-нибудь маркграфа, владетеля средневекового замка. Хозяин этого чудесного жилища всё тем же странным, изысканным жестом пригласил нас садиться на стоящую с противоположной от кресла стороны стола длинную, укрытую мягким, желтоватым мехом скамью. После чего подошёл к небольшой чёрной печке явно фабричного производства с круглой плитой наверху. Печь по видимому растапливалась шпицбергеновским углём, наполнявшим большое цинковое ведро, стоящее тут же.

Старик снял с плиты эмалированный красный кофейник(как будто ждал гостей), источавший дивный запах арабики и водрузил его на свой экзотический стол. Из правого минного полушария словно из диковинного буфета он добыл несколько стограммовых граненных стаканчиков в серебренных подстаканниках, а так же фарфоровую сахарницу с рафинадом и горсть чайных ложек. Ложки он вынул из яркой жестяной коробки с арабской вязью и кофейными зёрнами на этикетке. Судя по ассортименту сервировки наш отшельник всё таки принимал иногда гостей. Впрочем, согласно морской лоции, в описании острова Медвежий значилось, что остров обитаем и на нём проживает, как минимум 7 человек.