Более двухсот человек заняты опасными акробатическими представлениями. Более десяти человек повелевают ими, распоряжаются удачно и неудачно, хладнокровно и с увлечением, горячатся, досадуют. Один человек распоряжается всем вообще и в особенности управляет десятью начальниками, сам горячится, воодушевляется, иногда мгновенно приводит все в порядок, одним взглядом замечает сто ошибок, распекает всех вообще и каждого порознь, иногда грозным молчанием устрашает больше, чем громким голосом. У всякого свои жесты: один с досады жмет себе руками затылок, другой топает ногами, третий швыряет носками кверху, выделывая, таким образом, нечто в роде казачка; четвертый с досады натягивает себе фуражку на затылок и придает своей фигуре комически грозное выражение. Голоса, манеры, взгляды — все обнаруживает высшую степень возбуждения темпераментов под влиянием власти энергического человека.

Вот кутерьма, думаю я; как славно тут, на марсе! Только изредка намылят шею, — а там — внизу, всегда беда мичманам; не один, так другой, не другой, так третий, а то, чего доброго, все вместе напустятся, да ведь как пушат! Вот Фсрмопилов, как рак, красный, его уже раз двадцать распекали, что он раза два уже рукой махал. Какой молодчина Украинцев, грот-марсовой матрос, — бежит по веревочной лестнице скорее, чем я пробегу по превосходной деревянной, а ведь за плугом ходил пять лет тому назад. На что не способен русский человек!

— Что же там, на крюйселе, делается? — крикнул командир фрегата Абасов.

— Ведь это вот что такое-с, — заметил ему Павел Степанович, — этот Корчагин с Набардюком завели себе малороссийский хутор на крюйселе, а нас с вами, как русских, знать не хотят.

"Новая беда! — думал я. — Теперь недели две нужно будет отшучиваться в кают-компании".

Так и случилось. Шутка Павла Степановича тотчас была принята к сведению каждым из офицеров. Все прозвали крюйсель на "Нальчике" Малороссией. Название это было усвоено вследствие стечения двух неблагоприятных обстоятельств: во-первых, мичман и старший унтер-офицер на крюйселе были хохлы; во-вторых, по небольшому числу парусов работ у нас было меньше, чем на других марсах. От этой последней причины мои подданные изредка пользовались вместе со мной приятным far niente (итал. ничего неделанием), что давно уже возбуждало зависть владетелей грот-марсовой и фор-марсовой областей…»

Жизнь на корабельной палубе русского судна всегда была подчинена четкому распорядку дня. Все на судне движется по кругу: вахты и приборки, прием пищи и учения. Все подчинено букве петровского устава.

Из воспоминаний А. де Ливрона: «Жизнь наша текла однообразно, но не скучно. Материала для развлечений было очень много. Помимо общих учений, занятий с командой и службы по кораблю, каждый находил себе еще какое-нибудь дело: писали письма, вели дневники, читали книги, играли в шахматы и занимались музыкой и пением Офицеры отдавали очень много времени команде. С нею вели длинные поучительные беседы и рассказывали из прочитанного в книгах. Около более общительных офицеров на баке часто собирались большие кучки слушателей…

В большие праздники офицерство, согласно устава, надевало мундиры, и тогда капитан делал нам и судну парадный смотр; для этого офицеры выстраивались по старшинству чинов на шканцах в одну шеренгу, а по другую сторону корабля во фронт становилась команда… По докладу старшего офицера командир выходил наверх, причем со всеми здоровался, поздравлял с праздником и иногда говорил команде речь, а затем обходил части судна в сопровождении тех чинов, которые ими заведовали. В таких случаях все подвергалось очень строгой критике, ввиду чего каждый старался чем-нибудь особенно отличиться. Бывали такие офицеры, которые не довольствовались только тем, что их части находились в чистоте и порядке, но они еще опрыскивали их духами; такими помещениями были: малярная, фонарная, шкиперская и т.п. Подобные смотры постоянно и теперь производятся на каждом корабли флота также и в воскресные дни, но при этом офицеры надевают только эполеты, не облекаясь в мундиры».

И в шторм, и в штиль каждые восемь ударов судового колокола — это смена вахт. С последним ударом на палубе появляется и сменщик. Не торопясь, вахтенный лейтенант сдает сменщику курс и паруса, рассказывает, сколько миль пройдено за вахту да сколько воды из трюма натекло. Позевывая в кулак, сменщик смотрит в шканечный журнал. Там все записано и подбито исправно. Хорошо!

Заступающий матрос тем временем подходит с наветренной стороны к колесу и, встав позади рулевого, кладет левую руку на рукоять штурвала.

— Курс?

— Вест!

— Как ходит руль?

— Полтора шлага под ветер!

— Есть курс вест! Руль ходит полтора шлага под ветер, — скороговоркой повторяет заступающий и принимает штурвальное колесо из рук в руки.

Отстоявший вахту офицер еще немного стоит рядом со сменщиком Негласные корабельные традиции не позволяли офицеру, сдав вахту, сразу покидать шканцы.

— Ну, ладно, друг любезный, паруса и снасти в твоей власти! Пойду-ка я сосну часок.

В тесной и сырой выгородке тускло мерцает сальный огарок свечи в фонаре с водой. Пахнет мокрой одеждой и давно не мытыми телами. Качаясь в подвесных койках, храпят свободные от вахты соплаватели-офицеры. Стараясь не шуметь, забрался лейтенант в свободную подвесную койку и тут же забылся беспокойным чутким сном, которым умеют спать только моряки.

Ровно без минуты шесть на квартердеке корабля замаячила коренастая фигура корабельного боцмана

— Дозвольте побудку отсвистать? — Боцман подходит к вахтенному начальнику.

Тот молча кивает, просьба эта излишняя, но таков порядок. После этого боцман поднес дудку к губам и, страшно надувая щеки, пронзительно засвистел:

— Мигом всем вставать и койки закатать!

Сразу показываются, вылезающие из люков матросы, шлепают босые ногами. Времени у них мало. За несколько минут надо свернуть в кокон свою койку и установить ее в свою бортовую ячею, добежать до носового гальюна, наконец, хотя бы наскоро ополоснуть лицо морской водой.