Паньягуа прекрасно знал, какими упреками осыплет его сейчас Беатрис Руано, чтобы заглушить контрдоводы:

— Кто, скажите мне, кто помог вам, когда у васбыли проблемы, Паньягуа? Кто на моем месте сделал бы хоть половинутого, что я сделала для вас? Что вы собой представляли в двадцать шесть лет, когда я узнала вас? Жалкая библиотечная крыса, молодой актер-дилетант, дисквалифицированный врач!.. А теперь, через столько лет, посмотрите на себя: вы снова в родном городе, материально обеспечены и, что самое главное, — без прошлого,будто ни разу не оступались в своей жизни. И мне вы обязаны — ни много ни мало — возможностью начать свою жизнь сначала в обмен на единственную мизерную услугу. Ответьте: разве вы не должны быть по гроб жизни благодарны мне за это? К тому же: что я просила у вас за все это время? За столько лет — почти ничего, и теперь я просто хотела, чтобы вы помогли мне в осуществлениимоего плана. Декорации, постановки а-ля Пиранделло, розыгрыш договора с дьяволом и прочая чушь — это все ваши собственные выдумки, артистические выкрутасы. Но мне плевать на ваши выкрутасы, я ждала результата! Вы обязаныбыли помочь мне, признайте это.

«Слоны никогда ничего не забывают, — вдруг подумал Паньягуа. — Слон способен через много лет отыскать не только своих врагов, но и обычную ветку, о которую однажды он с особенным наслаждением почесался, тот незаметный сук, много лет назад сослуживший ему хорошую службу». Конечно, внешне Беатрис Руано была вовсе не похожа на слона, но в своем обращении с людьми она была действительно толстокожей. И вот они снова встретились, и каждому досталась его прежняя роль, а это означало, что теперь Паньягуа ожидали дальнейшие искажения истины и упреки, будто он находится в услужении у Беатрис, будто до сих пор был ей чем-то обязан и не выплатил уже все сполна.

— Скажите мне, Паньягуа: как мать и дочь могут быть такими разными? Такими разными! Потому что последствия вашегодурацкого подарка к сорокапятилетию («Моегоподарка?» — терпеливо подумал Паньягуа) для меня просто необъяснимы. Как, вместо того чтобы забыть неподходящую любовь и старую глупость, случившуюся в детстве (« Глупость?» — уже менее терпеливо спросил себя Паньягуа), моя дочь могла влюбиться в типа, предназначенного только для встряски? (На этот раз Паньягуа вообще ничего не подумал.) Вы отдаете себе отчет в том, что натворили, небрежно отнесясь к деталям и наплевав на мои указания? (Паньягуа молчал.) Не хотите — не отвечайте, но теперь вы просто обязаны помочь мне исправить положение, так что на вашем месте я бы начала уже обдумывать план действий.

Грегорио Паньягуа снова поднял глаза к потолку, перестав слушать голос сеньоры Руано: указательным пальцем он обводил заголовок главы, которую читал, когда в первый раз зазвонил телефон. Книга Захария Пеля до сих пор лежала открытая на столе. Второй разговор так затянулся, что уже рассвело, и поэтому нетрудно было разглядеть большие черные буквы, которые обводил палец Паньягуа. Всего два слова: «Non» и «Serviam» — «не стану служить». Затем указательный палец спустился к следующему параграфу, где автор говорил о том, что дьявол был волен восстать против Бога, но в то же время был обязан ему покоряться и поэтому продолжал служить Создателю, однако по-своему — обманывая его.

Тогда Паньягуа вспомнил, что почувствовал много лет назад, в ту ночь, когда встретился с сеньорой Руано и она привела его в комнату девочки. «Можете осмотреть ее спящей, этого вполне достаточно, вы ведь были… вы же врач, хочу я сказать. Нет никакой необходимости будить девочку, вовсе не нужно, чтобы она вас видела. Вы вполне и так можете определить вес, возраст и порекомендовать, сколько средства необходимо для того, чтобы девочка спала спокойно и, даже проснувшись, приняла бы все за сон. Конечно, лучше, если вы сами будете давать снотворное. Просто и безопасно».

«Сеньора, не требуйте, чтобы я рассчитал все прямо так, на глаз, тем более речь идет о ребенке», — возразил Паньягуа, но сеньора перебила его, не дав даже договорить: «Не глупите, Паньягуа, я бы не обратилась к вам, если бы вы были… так сказать, традиционным врачом. К тому же эта ситуация временная, я больше никогда не буду просить вас об этой услуге: моя дочь скоро вернется в свой канадский колледж. Я прошу вас лишь о том, чтобы вы оказали мне маленькую медицинскуюпомощь в течение трех ночей. Что для вас — или для ребенка — три ночи? К тому времени окончатся каникулы по случаю Страстной недели, и мне больше это не понадобится».

Паньягуа снова поднял глаза к потолку, его палец уже не водил по строчкам книги Захария Пеля, а рассеянно касался других предметов — ластика, чернильницы. Он был полностью погружен в свои воспоминания: «Кто вам рассказал обо мне?» — спросил он тогда у Беатрис. «Ах, Паньягуа, почти за «сорок лет спокойствия» прессу приучили молчать, но ничто не может воспрепятствовать тому, чтобы люди узнавали о чужих проступках столь же или даже более подробно, как если бы об этом было написано в «ABC». Более того, сплетни передаются, я бы сказала, приукрашенными:ведь, как вы знаете, воображение — единственное, чего не может лишить свободы никакая диктатура. В общем, я надеюсь, мы найдем общий язык. Не знаю, что вы сделали предосудительного — думаю, нечто вроде аборта бедной девушке, которая иначе истекла бы кровью в руках каких-нибудь шарлатанов. Но, если верить тому, что говорят о вас добрые люди, вы повинны в целом ряде чудовищных злодеяний… Хотите узнать подробности, Паньягуа?»

Потом он всегда сожалел, что ответил на этот вопрос «нет». Возможно, люди знали гораздо меньше, чем он воображал. Скорее всего тот слух не вышел за пределы больницы, где он работал. Ведь он был просто пешкой, и было слишком нелепо с его стороны думать, что весь мир следил за его прегрешениями. Вероятно, сеньора преувеличила, чтобы убедить его помочь ей.

«Слушайте, Паньягуа, вы очень молоды, а карьера, едва начавшись, уже загублена. Вам нужно исчезнуть. Послушайте меня, уезжайте из страны на некоторое время. Я могу помочь вам, достану билет, деньги, и вы сможете наладить свою жизнь. К тому же вы не можете не знать, что говорят люди: через несколько месяцев все это закончится. Он, — сеньора Руано показала пальцем на запад, по направлению к дворцу Прадо, как делали некоторые люди в те времена, предпочитавшие не называть его имени, — он скоро умрет, это известно всем».