Первое время профессор ел страшно много, как и я на Пудожстрое. Он вновь и вновь подставлял свой котелок — ведь бригад было несколько, и баланды всегда хватало — и было жутко смотреть, как он их опустошает, без передышки, один за другим, но потом он «уелся» и больше 2-З-х котелков не съедал. И как ни мало питательна была баланда, а каша ему доставалась редко, всё же он начал поправляться и к весне был в состоянии выйти за зону с багром в руках и дотащиться до берега нашей речушки, по которой начинался молевой сплав леса.

Как сейчас вижу его большую тяжелую фигуру в каком-то необъятных размеров драповом (или плюшевом?) балахоне, в котором он и приехал из Ленинграда, в лагерных «шанхаях» а на голове маленькая засаленная тюбетеечка, с которой он никогда не расставался. Живые чёрные глаза на круглом лице, и окладистая, тоже чёрная, как смоль, борода, успевшая отрасти за время Ленинградских и пересыльных тюрем.

…Приятная была эта работёнка — лесосплав. В хорошую погоду провести весь день у реки — было одно удовольствие, и хлеба давали — 400 гр! На берегу можно было сидеть, время от времени подталкивая багром уткнувшееся комлём в берег норовистое бревно. Ну а если случались заторы, и бревна лезли и громоздились друг на друга, возводя огромные плотины — тут уж нужны были настоящие работяги — бригады лесосплавщиков. В них к весне переформировывались наши лесоповалыные бригады.

…Тут-то, на берегу реки, профессор и рассказывал мне про своих Наташу с Андрюшей, блокадный Ленинград и про будущую конечную победу Западной цивилизации.

Правда, был у нас и один человек который был уверен в победе Германии. Это был старый лагерный художник.

Ни один лагпункт, даже самый «захудалый», не обходится без художника, который «оформляет» проценты выработки плана, борется с «саботажем» и т. п., рисуя соответственные плакаты и карикатуры, а заодно рисует коврики с лебедями для начальства, а то и портреты, если может.

Художнику на лагпункте живется лучше всех. У него, почти всегда, имеется отдельная кабинка, «придурковский» паёк и масса свободного времени. Жил не плохо и этот, но был стар. Он подбадривал наших доходяг: — Потерпите ещё немного! Последние четверть часа всегда самые трудные!..

Но сам он не недотерпел этой последней «четверти часа» — внезапно захирел, ослаб и умер…

Эти последние «четверть часа» для всех нас затянулись на слишком долгие годы, и для тех, кто дожил до смерти Сталина, обернулись через 15 лет совершенно неожиданной реабилитацией, а не победой Германии, или «цивилизованного Запада».

…На копку картошки с нами ходила Дина Исааковна — не помню ни её фамилию, ни откуда она у нас появилась и что раньше делала здесь, на лагпункте. Помню её только с той поры, когда нас стали гонять на картошку — она была уже совсем доходягой. Ноги у нее опухли, и ходила она с трудом. А пройти надо было километра 4 по грязной, расквашенной осенними дождями дороге. Особенно тяжёл ей был путь обратный. Если её ставили во главе колонны, на неё шипели лагерники — каждый стремился скорей в зону, к своей порции баланды, к своей пайке и спасительным нарам, на которых можно вытянуться и погрузиться в сон. Сон, не освежающий тело, но туманящий мозги…

Она задерживала всю колонну, и ругательства пополам с проклятиями сыпались на неё со всех сторон.

Если её ставили в конце колонны, она безнадежно отставала и тогда стрелки тыкали её в спину прикладами, понукая прибавить шаг. Нет, не били — именно «тыкали», слегка подталкивая и ругая. Вблизи лагеря её уже оставляли на дороге одну, и пока всех пересчитывали, обычно, не один раз, так как с одного раза «не сходилось», она успевала добрести до ворот.

Наконец, она упала не дойдя шагов двухсот до ворот, и тогда только её забрали в лазарет…

Умерла она недели через две…

Так вот какие странные, по тому времени, речи услыхала я от неё там, на борозде картофельного поля, в те короткие минуты, когда нам давали передохнуть и посидеть.

Это был тихий лепет, как шелест листвы в ветвях: — …Это всё ОН! — Сталин… От него всё исходит… У него мания преследования и чудовищная гигантомания… Перед НИМ трепещет всё живое… Для него нет ни семьи, ни друга, ничего — только власть и власть… Он уничтожает всех соперников — настоящих и выдуманных… Головы летят направо и налево… И ещё тише, одними губами: — Это Он убил Кирова… А мы что?.. Мы — щепки… А сколько исполинов, светлых умов полегло… Но всё откроется!.. В истории так не бывает. Истину скрыть невозможно… Теперь уже недолго… Больше четверти века его режим не продержится… Конец скоро… Я не доживу, но мой сын, ему только четырнадцать, — он узнает!.. обязательноузнает…

…Тогда её слова мне казались бредом уже стоящего одной ногой в могиле человека. Я знала, что она была членом партии, возможно вращалась в каких-то «высоких кругах», но всё равно, речи её воспринимались, как странный бред…

ОН — которому адресовано столько заявлений и жалоб в надежде, что хоть какие-нибудь пробьются и откроют ЕМУ глаза… ОН — наша последняя надежда… ОН — от которого все ждали слов справедливости, крутого поворота истории…

Бред, бред…

А было это не бредом, а истиной — пророчествомна картофельном поле, политым женским потом и слезами… Даже срок предсказала Дина Исааковна почти точно…