Погибла виолончель, как и все другие вещи, после захвата власти большевиками. Перед самой революцией мама с нами, детьми — мной и братом уехала из Херсона, где мы жили после возвращения из папиной ссылки (я расскажу о ней немного позже) в Смоленск к сестрам, оставив (на время!) всё наше имущество в небольшой квартире, в которой мы жили после смерти отца. В Херсон мы больше уже не вернулись и вещей своих не увидели никогда.

…Но вернемся к тем временам, когда до всего этого было еще очень далеко.

Папин учитель музыки в Москве говорил: — Ты должен поступить в консерваторию. Ты выдержишь любой конкурс! Я ручаюсь.

Коля Фёдоров думал и мечтал о том же. Но иначе думал Фёдоров-старший, из таборных цыган превратившийся в богатого горожанина: — Музыкант!? Ну, какой бы он и ни был хороший, даже известный музыкант — разве ж это — «барин»?! На скрипке каждый цыганенок играет! Вон и наши девки в ресторане поют и пляшут, и хлопают им господа, аж столы переворачивают. Деньгами, золотом засыпают, а толку что? Как были девками-цыганками, так и остались! Нет! Сын мой должен кончить университет, а не какую-то музыкальную школу, как её там ни называй! Он должен стать адвокатом, на худой конец врачом. Всё же доктор — не музыкантишка какой-нибудь!

…К медицине у моего отца не было никакого влечения и он выбрал «адвоката». Порвать с отцом он не решился, да и жаль было старика.

Дочери выходили замуж и разлетались по свету. Конный завод был уже давно ликвидирован, и один остался свет у старика — сын. Такая вот история — фантастическая, но подлинная. Подлинность её удостоверялась и паспортом моего отца, где в строке «сословие» стояло — «Почётный гражданин», а в строке «национальность» — «цыган»

…Юридические науки не показались юному студенту слишком скучными. Однако же и музыку он не забросил. До самого отъезда из Москвы продолжал брать уроки у своего любимого учителя, а будучи уже служащим суда, большую часть своего свободного времени посвящал музыке, хотя не чужд был и другим увлечениям: читал по-гречески Гомера; интересовался астрономией и, после назначения присяжным поверенным в Смоленск, завел огромный телескоп, для которого в саду пришлось выстроить специальную «обсерваторию».

Он также участвовал в лодочных гонках, а когда появились первые мотоциклетки, немедленно приобрел таковую и гонял на ней, пока не разбил вдрызг, налетев на столб (чудом сам жив остался!). Было это уже не в Смоленске, а в Витебске, куда вскоре после женитьбы на моей матери перевели его по службе.

От рассказов мамы о Витебске у меня мало что осталось: большой дом, телескоп (тоже в большом саду), и большая собака — дог по имени «Лорд», которого запрягали в тележку и он важно возил моего старшего братишку — Николая Николаевича Фёдорова — третьего!

Старшие дети (от первой папиной жены) учились, в общем хорошо, но как-то неохотно. Мама много читала им вслух, занималась с ними французским и давала первые уроки музыки. В дом приглашались их друзья, устраивались детские вечера.

Немало бывало в доме и взрослых гостей: часто после вечернего чая и до позднего ужина в гостиной музицировали — собирались трио или квартеты; тогда же была приобретена маленькая фисгармония, и мама с увлечением «осваивала» её.

Папа любил повозиться с детьми, пошалить и пошуметь, но особого участия в их воспитании не принимал, справедливо считая, что Марочка со всем справится, и гораздо лучше него! Мама и справлялась…

Своих увлечений у отца было более, чем достаточно: кроме музыки, астрономии, греческого, мотоциклетки и шахмат, в течение двух, а то и больше лет, отец бредил фотографией, всаживал кучу денег в дорогие фотоаппараты, свободные дни проводил в охоте за натурой, а вечера в тёмной комнате — фотолаборатории.

Пожалуй, к чему он был более всего равнодушен — это к политике. Ни в какой политической партии он не состоял; газеты просматривал, а не прочитывал; самодержавие, само-собой, ругал и обвинял в глупости и тупости, шагая в ногу с настроениями интеллигенции той поры. В те времена не было слова «инакомыслящий». Но если бы оно было, — то всю интеллигенцию того времени, особенно же начала 1905-го года, надо было бы причислить к «инакомыслящим».

В январе этого года в Витебске, при «вспышке волнений» на каком то заводе, было убито двое рабочих. Их похороны вылились в настоящую демонстрацию. Многие из городской интеллигенции примкнули к траурной процессии. Мой отец, в том числе. Возмездие последовало незамедлительно. Отец оказался в ссылке, в городе Вологде.

Ссылка эта была мало похожа на ту, в которую без малого через пятьдесят лет отправилась я, в низовья сибирской реки Енисей. Во-первых, отец не ехал никакими этапами. Ни в каких тюрьмах не сидел. Он ехал с семьей, со всеми своими детьми, с женой, и даже с прислугой, к которой домашние все привыкли и расставаться не хотели. А сама Пелагеюшка тоже охотно согласилась сопровождать господ на новое место жительства. В товарных вагонах везли мебель, разные вещи и музыкальные инструменты. Даже телескоп «ехал в ссылку», как шутили в семье. А во-вторых, отца не лишали званий и даже его должности: он переводился из Витебского губсуда в Вологодский губсуд. Но делал это не по собственному желанию, и согласия его никто не спрашивал.

Друзья из Витебска, провожая его в столь далёкий путь — ведь Вологда эта была «Вона где», где-то на крайнем Севере, и давно была известна, как место политических ссыльных, (хоть и была губернским городом!), подарили отцу на память золотой сувенир в виде книжечки, где на трёх золотых страничках стояли их имена и фамилии. А на обложке из белой эмали красовался символ справедливой Фемиды. (Как сейчас вижу эту книжечку, — я так любила играть ею, сидя у отца на коленях!). Впоследствии этот золотой сувенир сыграл важную роль в жизни моей мамы, но об этом после.