— До этого редко доходит, — заметил Мик. — Наша цель ведь не в том, чтобы прогнать их. Если они остаются, то нам, как правило, удается уговорить их работать. Беда в другом: многие не хотят жить здесь ни под каким видом и рвутся обратно в буш.

Через несколько дней Мик повел нас в лагерь племени бурада. Мы подошли к шалашу из веток и кусков коры, перевязанных полосками материи; он стоял особняком, возле зарослей кустарника. В тени дома сидел старик в ветхой набедренной повязке, скрестив ноги так, что колени касались земли, — подобную позу невозможно принять, если не сидеть так всю жизнь. На груди и на руках у него были длинные рубцы от ран — следы обряда инициации, совершенного в юности.

Завидев нас, он улыбнулся, продемонстрировав белые, сточенные почти до десен зубы — результат долгого употребления очень твердой пищи.

— День добрый, начальник.

— День добрый, Магани. Эти люди, — Мик указал на нас, — хотят посмотреть рисунки черных людей. Я им сказал, что лучше тебя нет художника во всей Манингриде. Разве не так?

— Так, так, босс, — закивал головой Магани, воспринимая реплику не как комплимент или частное мнение, а как само собой разумеющийся, неоспоримый факт.

— Ты покажешь им свою работу?

Магани с минуту смотрел на нас угольно-черными глазами.

— Да.

В первый раз мы пробыли в гостях недолго, зато потом несколько дней подряд с утра приходили к его шалашу, садились рядом, курили, беседовали. Снимать его мы не решались.

Магани рисовал кенгуру на тонком прямоугольном куске коры, однако кончать картину не торопился и потому охотно вступал в разговор.

Говорил он на пиджин-инглиш, но понять его поначалу было трудно: интонация, произношение отдельных слов и непривычные ударения сбивали с толку. Немного попривыкнув, я стал стараться говорить так же, иногда перескакивая на пиджин, выученный несколько лет назад, во время экспедиции на Новую Гвинею. Тамошний вариант сильно отличался от австралийского, и боюсь, что мои попытки угодить старику запутывали его еще больше. Ему было бы куда легче, если бы я говорил на нормальном английском. Но я непроизвольно корежил язык, считая, что невежливо хотя бы не попытаться приблизить свою речь к языку, на котором ом привык изъясняться. И хотя наш разговор получался немного бестолковым, я очень скоро уловил, что Магани обладает природным чувством юмора.

Как-то раз мы с Чарльзом и Бобом сидели у него дома, наблюдая, как он рисует. С нами было еще двое аборигенов со станции. Все расположились на полу хижины. Неожиданно один из гостей с визгом вскочил на ноги.

— Жмея, жмея! — завопил он, указывая пальцем на маленькую изумрудную змейку, соскользнувшую на земляной пол из-под коры. Все запрыгали как ужаленные. Один Магани оставался невозмутимым. Пока мы тыкали в змею палками, он сидел неподвижно, держа над картиной смоченную в охре кисточку. Наконец змею прикончили и выбросили из хижины. Когда кутерьма стихла, Магани повернулся ко мне, широко улыбнулся и с безукоризненным австралийским акцентом произнес два кратких слова, означавшие совершенно непристойное ругательство.

— Магани, — сказал я, оторопев, — это очень неприличные слова.

— Извините, — ответил он, закатив глаза и вознеся руки к небу. — Извините, — повторил он громко, словно прося прощения у богов.

Затем он перевел взгляд на меня.

— А что такого? Все в порядке, — сказал он с наигранным удивлением. — Сегодня же не воскресенье.

И, довольный шуткой, захихикал.

— Где ты научился этим словам? — осуждающе спросил я.

— В Фанни-Бей, — ответил он. — Фанни Бей — это тюрьма в Дарвине.

— За что тебя посадили?

— Дело прошлое. Давно было. Белые люди решили — я опасный. Лучше меня в тюрьме держать.

У Магани был подмастерье по имени Джарабили, помогавший ему рисовать и проводивший почти все время в хижине учителя. Он был моложе Магани, высокого роста, с худыми, впалыми щеками и горящими глазами. Мрачноватый по натуре, Джарабили никогда не шутил сам и не смеялся над шутками. Все, что мы говорили, воспринималось им очень серьезно и тщательно взвешивалось. Однажды я спросил, как звучит на его языке название какого-то животного. Он воспринял это как мое желание освоить язык бурада и с тех пор каждый вечер находил меня, садился рядом и диктовал длинный список непонятных слов. После этого он заставлял меня отложить в сторону записи и проверял, запомнил ли я вчерашний урок. Ученик из меня выходил никудышный, но Джарабили был настойчив и терпелив. Выученного запаса не хватало даже для простенькой беседы, но зато, когда время от времени я вставлял кое-какие слова бурада в свой пиджин, на лице Джарабили появлялась довольная улыбка. Правда, его учительские труды вознаграждались не часто.

Шалаш, в котором мы провели столько времени, был не единственным владением Магани. По сути, это была «студия» — он там рисовал. Его жена и дети жили в другой хижине, поближе к станции, но Магани там только спал и ел. Было у него еще и третье убежище, подальше в буше, — там он держал собак. Он сообщил нам, что как раз недавно одна из его любимиц ощенилась.

— Сюда их не можно, — заметил он. — Мик застрелит.

Дело в том, что на станции развелось жуткое количество бездомных собак, воющих от голода, и Мику Айвори пришлось принять жесткие меры. У Магани было тайное подозрение, что мы поступим с его щенками так же, поэтому, хотя он явно гордился своим потомством, показывать его отказался наотрез. Мы не настаивали.

Бывало, мы не обнаруживали его ни в «студии», ни в семейном доме. Однажды, нигде не найдя его, мы встретили Джарабили. На вопрос, где Магани, он, немного помявшись, ответил:

— Пошел в буш, делает дело.

Слово «дело» он употреблял, когда говорил о религии. Мы не стали приставать с расспросами.

У людей племени бурада практически нет никакой собственности. Они исстари вели кочевой образ жизни, а посему страсть к владению вещами, терзающая многих из нас, обошла их стороной. В «студии» Магани висели котомка и плетеный кисет с кистями. У него было несколько копий и воммара (вумера) — приспособление для метания копья — длинный деревянный брусок, один конец которого был вырезан в форме ручки, а другой заострен. Острый конец вставлялся в прорезь в древке копья. Воммара практически удваивает длину руки, увеличивая рычаг и соответственно силу броска. Завершая опись имущества Магани, упомянем трубку — тонкий деревянный мундштук с маленькой металлической чашечкой для табака; эта модель называется «макассарской трубкой». Аборигены пользуются ею с незапамятных времен, когда индонезийские купцы завезли ее на континент. Трубка всегда была замотана в грязную тряпочку; зачем это делается, мы узнали позже.