Мы мерно гребли, как вдруг перед носом лодки стали выпрыгивать небольшие рыбки. Они были сантиметров тридцать в длину и прыгали парами или тройками, хвостом скользя по воде. Такого мне еще наблюдать не приходилось: тела рыбок были наклонены под углом сорок пять градусов к поверхности, в воде оставались только кончики хвостов, которые сильно вибрировали. Пронесясь таким образом несколько метров, рыбки плюхались в воду и исчезали.

Мы добрались до трех островков, вошли в пролив между ними — и перед нами открылась вторая бума. Большая, правильной формы, она показалась мне сказочно красивой. Ее обрамляли голые крутые коричневато-желтые скалы, отчего вид приобретал какое-то колдовское величие. На дальней стороне белела узенькая бахрома песчаного берега, особенно яркая на фоне изумрудно-лилового моря. Скалы переходили там в пологие холмы, у подножия которых просматривалось темно-зеленое пятно. Скорее всего это пальмовая рота, а значит, где-то рядом находится и деревня.

Налегая на весла, мы пошли напрямик через бухту. Вскоре уже можно было различить шлюпку у берега и несколько крытых соломой хижин, уютно расположившихся между пальмами. У меня вырвался вздох облегчения: наконец-то после стольких дней пути и стольких опасностей цель путешествия близка. Значит, мы шли верным курсом: остров действительно был Комодо, потому что только на нем жили люди. Все остальные островки этой группы значились как необитаемые.

Голые ребятишки высыпали к кромке воды, глядя, как мы вытаскиваем лодку на песок. Пройдя по берегу, усыпанному ракушками и обломками кораллов, мы подошли к свайным хижинам, выстроившимся в ряд у подножия округлого холма. Перед одной из них сидела нa корточках старуха; она вынимала из корзинки кусочки моллюсков и раскладывала их для просушки на куске грубой коричневой холстины.

— Доброе утро, — сказал я. — Где дом петингги?

Она откинула с морщинистого лица длинные седые пряди, сощурилась и, не выказывая ни малейшего удивления от встречи с двумя невесть откуда взявшимися незнакомцами, указала на крайнюю хижину. Резиденция старосты была немного больше и чуть менее ветхая, чем соседние. Мы направились к дому, провожаемые взглядами детей и старух. Песок так накалился, что по нему невозможно было ступать босыми ногами. Мы шли, пританцовывая, и от этого выглядели еще нелепей. Петинггив чистом, изящном саронге, белой рубашке и черной пичи,кокетливо сдвинутой на ухо, ожидал нас в дверях. Он широко улыбнулся совершенно беззубым ртом, крепко пожал нам руки и пригласил в дом.

Когда мы вошли внутрь, сразу стало ясно, почему деревня казалась полупустой: комната была полна парода; мужчины сидели на ротанговых циновках, устилавших пол. В помещении размером пять квадратных метров стоял «роскошный» гардероб с мутным, потрескавшимся зеркалом на дверце. Одна из стен представляла собой сплетенную из пальмовых ветвей ширму, понизу обшитую тканью. За ширмой, как я узнал позже, находилась кухня, оттуда по очереди выглядывали четыре молодые женщины; при виде нас глаза их широко раскрывались от удивления, и они тут же прятались назад.

Петинггижестом предложил нам сесть на пол в самом центре. Занавеска приподнялась, и одна из женщин, с трудом протиснувшись в комнату, начала обходить сидящих мужчин. Она шла, сильно согнувшись, стараясь, чтобы ее голова находилась ниже голов мужчин — традиционный знак уважения к ним. Женщина принесла полную тарелку кокосовых коржиков и поставила ее перед нами. За ней пришла другая — с чашками кофе. Петинггисел лицом к нам, скрестив ноги, и пригласил отведать угощение.

После долгих церемонных приветствий я, как мог, объяснил, кто мы такие и зачем приехали. Когда мне не хватало нужного малайского слова, я поворачивался к сидящему рядом Сабрану. Тот почти всегда догадывался, что я хочу сказать, и помогал мне. Иногда, правда, нам приходилось предварительно объясняться друг с другом на собственном языке, состоявшем из жестов и междометий, после чего общими усилиями добирались до сути. Время от времени из меня без всякой подсказки выскакивали удачное словцо или даже целая фраза; Сабран тогда расплывался в счастливой улыбке и шептал мне на ухо по-английски: «Это очень о’кей».

Петинггисогласно кивал, с его лица не сходила улыбка. Я пустил по кругу пачку сигарет. Через полчаса я счел, что не нарушу приличий, если перейду ближе к делу. В частности, я упомянул, что наше судно село на мель недалеко от деревни.

— Туан, — сказал я, — может ли кто-нибудь поехать с нами и показать праупуть через рифы?

Петинггиулыбнулся и понимающе кивнул:

— Мой сын Халинг поедет.

Однако было ясно, что никакой срочности в снятии баркаса с мели он не видит. Нам поднесли еще кофе.

Петинггисменил тему разговора.

— Моя больной, — сказал он, протягивая левую руку. Она сильно опухла и была смазана чем-то белым. — Лечусь грязью, а она не проходит.

— На судне много, очень много хороших лекарств, — заверил я, надеясь вернуть его к нашей заботе.

Он закивал и попросил показать ему часы. Я отстегнул и протянул их старику. Тот внимательно изучил хронометр, потом пустил его по кругу; все по очереди смотрели на часы и с восторгом прикладывали их к уху.