Когда Лилипутка принесла еще две стеклянные вазы, Грант отметил про себя, что они подходили для белой сирени, но никак не для анемонов. Лилипутка явно старалась угодить Марте; быть может, надеялась даже завязать разговор. Но Марта никогда не обращала на женщин внимания, если это не сулило немедленной выгоды; ее терпимость по отношению к миссис Тинкер была напускной, отработанным условным рефлексом. Не дождавшейся слов благодарности Лилипутке ничего не оставалось делать, как покорно собрать выброшенные в раковину нарциссы и поставить их в новую вазу. От столь невероятного зрелища — покорной Лилипутки — Грант пришел в неописуемый восторг; и много дней спустя он с наслаждением вспоминал эту сцену.

— Ну, вот, — сказала Марта, закончив возиться с сиренью и ставя цветы перед Грантом, — теперь мне пора идти. Миссис Тинкер останется скармливать тебе снедь из всех этих пакетов. Дорогая, вы случайно не принесли ваши чудесные пышки?

Миссис Тинкер засияла:

— Хотите? Свежие, прямо из духовки!

— Конечно, потом я горько пожалею о том, что натворила — булочки жутко портят фигуру, — но все-таки прихвачу с собой парочку к чаю.

Со словами: «Мне нравятся подрумяненные с краев» — она выбрала две пышки, спрятала их в сумочку и начала прощаться:

— Не скучай, Алан. Я загляну через два дня и покажу тебе, как вязать носки. Говорят, ничто так не успокаивает, как вязание, верно, сестра?

— Да, да, именно так, — с готовностью ответила Лилипутка. — Многие из наших больных начинают вязать. Они находят, что со спицами в руках гораздо легче коротать время.

Марта послала с порога воздушный поцелуй и вышла. Лилипутка, преисполнившаяся уважением, последовала за ней.

— Ну и вертихвостка, — пробурчала миссис Тинкер, колдуя над пакетами. Грант сделал вид, что не понял, кого она имеет в виду.

Через два дня, когда Марта снова появилась в больнице, то принесла отнюдь не спицы и шерсть. Она стремительно влетела в палату, запыхавшаяся и очаровательная, в меховой шляпке, небрежно сдвинутой набок, на что, как знал Грант, ушло не менее нескольких минут упражнений перед зеркалом.

— Я только на минутку, милый. Спешу в театр, сегодня у нас дневной спектакль. Боже мой, какие кретины! И еще эта ужасная пьеса, где слова превращаются в полную бессмыслицу… Когда только ее снимут с репертуара! Похоже, она будет идти лет десять, как эти нью-йоркские спектакли. Просто оторопь берет. Ее невозможно играть! Джеффри вчера вечером вообще забыл свою роль в середине второго акта. Он стоял с выпученными глазами, и я даже подумала, не удар ли у него. Потом Джеффри сказал, что не помнит ничего, что происходило между его первым выходом и тем мгновением, когда он очнулся и обнаружил, что играет середину акта.

— Провал памяти, хочешь сказать?

— Нет, не то… Просто действуешь, как автомат. Говоришь реплики, ходишь по сцене, а думаешь все время о чем-нибудь другом.

— Судя по рассказам, у актеров такое нередко случается.

— Не совсем так. Джонни Гэрсон может тихонько сообщить тебе, сколько туалетной бумаги осталось у него в уборной, в то время как для публики его сердце разрывается на части. Но это еще не значит отключиться на целых пол-акта. Ты понимаешь, Джеффри по ходу действия выгнал из дома сына, поссорился с любовницей и обвинил жену в связи со своим лучшим другом — и все это совершенно автоматически, не думая.

— А о чем же он думал?

— По его словам, о том, чтобы сдать свою квартиру и купить старинный дом в Ричмонде, который продают Латимеры. Джеффри вспомнил, что там нет ванной, и решил переделать под нее маленькую комнату наверху, которая оклеена китайскими обоями восемнадцатого века. Еще он подсчитывал, хватит ли у него денег сменить кровлю, и размышлял над вопросом о кухонной плите. Он как раз решил избавиться от кустарника у ворот, когда вдруг обнаружил, что стоит на сцене перед девятьюстами зрителями и что-то говорит. Неудивительно, что у Джеффри глаза на лоб полезли!.. Я вижу, ты все-таки одолел одну из моих книг — если, конечно, смятая обложка может служить доказательством…

— Да. Книга про горы оказалась просто Божьим даром… Я часами лежал и разглядывал фотографии.

— Тогда вот тебе еще картинки.

Марта вытряхнула из большого конверта на грудь Гранту пачку фотографий.

— Что это?

— Лица, — радостно заявила актриса, — десятки лиц, и все для тебя. Мужчины, женщины, дети. Всех сортов, видов и размеров.

Грант наугад взял одну из карточек и всмотрелся в нее. Переснятая гравюра XV века. Женский портрет.

— Кто это?

— Лукреция Борджиа. Разве не душка?

— Возможно. Ты думаешь, с ней связана какая-нибудь загадка?

— Конечно. Никто так и не выяснил, была ли она сообщницей своего брата или же просто инструментом в его руках.

Грант отложил Лукрецию и взял другую фотографию, оказавшуюся портретом юноши в костюме конца XVIII века. Снизу расплывчатыми буквами было напечатано: «Людовик XVII».

— Самая подходящая для тебя тайна. Дофин. Удалось ли ему бежать, или он так и умер в заточении?

— Где ты их достала?

— Я выманила Джеймса из его норы в музее и заставила сходить со мной в магазин гравюр. Джеймс в таких вещах разбирается, а в музее, я уверена, у него нет никаких спешных дел.