Я уже говорил, что у моего друга было много странностей, и что я обходился с ними осторожно. Теперь пришло ему в голову не говорить ни слова об убийстве до завтрашнего полудня. Тогда только внезапно спросил он меня, не заметил ли я чего-нибудь особенного на месте преступления.

И слову особенного он умел придать такое выражение, что я невольно содрогнулся.

– Нет, ничего особенного, – сказал я, – ничего, кроме того, что мы оба читали в газете.

– Газета, – возразил он, – мне кажется, не постигла всего необыкновенного ужаса этого дела. Но оставим без внимания неосновательные ее суждения. Они считают это тайною, которую раскрыть невозможно, и привела их к такому заключению та самая причина, которая облегчает догадки, именно, эксцентрический вид всего происшествия. Полиция потерялась именно потому, что нашла мнимое отсутствие достаточных побуждений не к самому убийству, а к варварству, с которым оно совершенно. Они еще в затруднении: как соединить голоса, которые спорили между собою, и то обстоятельство, что не нашли никого, кроме уже мертвой девицы Леспане, а выйти никто не мог; иначе увидали бы люди, всходившие по лестнице. Странный беспорядок в комнате, тело, вдвинутое в трубу, головою вниз, страшное изуродование тела старухи – этих фактов, вместе с теми, о которых я говорил, и с другими, о которых говорить нет надобности, было достаточно, чтобы поставить в тупик производивших следствие, и сбить с толку их прославленную проницательность. Между тем, в этом деле нужно именно следить за уклонениями от естественного порядка вещей; только тогда рассудок откроет путь к истине и достигнет ее, если только это возможно. В подобных исследованиях нужно обращать больше внимания на то, чем отличаются эти факты от обыкновенных, которые встречаются часто, а не допытываться, как все произошло. Короче сказать, то именно, что мне помогает или, лучше сказать, помогло раскрыть эту тайну, то именно и заставило полицию решить, что дела разгадать невозможно.

Я смотрел на моего друга в немом удивлении.

– Я теперь жду, – продолжал он, глядя на дверь нашей комнаты, – человека, который хотя не виновник этого преступления, но все-таки в нем отчасти замешан. Он, вероятно, невинен в жестокости убийства. Я надеюсь, что не ошибаюсь в этом предположении, на котором основывается вся моя надежда разгадать эту трудную загадку. Я жду этого человека здесь, в нашей комнате, с минуты на минуту. Он, конечно, может и не придти, но есть вероятность, что придет. Если он явится, то нужно будет не выпустить его. Вот пистолеты; мы оба знаем, к чему они служат в случае надобности.

Я взял пистолеты, не вполне сознавая, что делаю; я едва мог верить ушам своим; между тем, Дюпен продолжал свой монолог. Я уже говорил о его рассеянности в такие минуты. Он обращался ко мне; и хотя говорил не громче обыкновенного, но голос его был так настроен, как будто он говорил с человеком, который далеко от него. Глаза его, с каким-то неясным выражением, были устремлены в стену.

– Голоса, которые спорили, – сказал он, – и которые были всем слышны на лестнице, не были голоса этих несчастных женщин – это более чем доказано очевидностью. Это вполне освобождает нас от предположения: не мать ли убила дочь, и потом не лишила ли сама себя жизни.

Об этом я упоминаю только для того, чтобы рассуждать методически; потому что госпожа Леспане не могла никак иметь довольно сил, чтобы вдвинуть тело своей дочери в трубу в том виде, как оно там найдено; а свойство ран, оказавшихся на ней самой, окончательно отстраняет всякое подозрение в ее самоубийстве. Итак, убийство совершено посторонними; их-то спор и был слышен на лестнице.

Теперь позвольте мне обратить ваше внимание не на показания об этих голосах, но на то, что? есть особенного в этих показаниях. Заметили ли вы в них что-нибудь особенное?

– Я заметил, что грубый голос был признаваем всеми без исключения свидетелями за голос француза, но что касается до голоса пронзительного или «сурового», как назвал его один из свидетелей, то встречается большое разногласие.

– Это очевидность, – отвечал Дюпен, – а не особенность очевидности. Вы ничего не заметили отличительного, а между тем можно было кое-что заметить. Свидетели говорят одно и то же о грубом голосе; показание единодушное! Но касательно «пронзительного голоса» есть особенность; и она состоит не в несогласии показаний, а в том, что желает ли его определить итальянец, англичанин, испанец, голландец, – то они все одинаково считают этот голос голосом иностранца; каждый свидетель уверен, что это не голос его соотечественника.

Каждый сравнивает этот голос не с разговором на известном ему языке, а именно напротив. Француз полагает, что это голос испанца, и он мог бы разобрать несколько слов, если бы был знаком с испанским языком. Голландец утверждал, что это был голос француза; но доказано, что свидетель, не зная по-французски, был допрашиваем через переводчика. Англичанин думает, что это был голос немца, и он не знает по-немецки. Испанец положительно уверен, что это был голос англичанина, но он судит единственно по интонации, потому что не имеет ровно никаких сведений в английском языке. Итальянцу кажется, что это был голос русского, но он никогда не говорил с природным русским. Еще один француз не соглашается с первым; он уверен, что то был голос итальянца; но, не будучи знаком с итальянским языком, он, как и испанец, выводит свое заключение из интонации. Значит, этот голос был очень необыкновенен, очень странен, если о нем можно было получить только такие показания? Голос, в котором не могли найти ничего знакомого люди, собранные из всех почти главных частей Европы! Вы скажете, что это был, может быть, голос азиатца или африканца. Их в Париже очень немного, но, не отвергая возможности такого предположения, я обращу ваше внимание только на три обстоятельства:

Один из свидетелей называет голос скорее суровым, нежели пронзительным. Еще два других свидетеля говорят об этом голосе, как о голосе скором и отрывистом. Эти свидетели не разобрали ни одного слова, – ни одного звука, похожего на слова.

– Не знаю, – продолжал Дюпен, – какое впечатление возбудил я в вашем уме; но, не задумываясь, подтверждаю, что можно извлечь основательные выводы из самой этой части показаний, – из того, что касается двух голосов: грубого и пронзительного. И этих выводов совершенно достаточно, чтобы пробудить догадку, которая укажет путь к окончательному разъяснению тайны.

Я сказал: основательные выводы; но это выражение не вполне передает мою мысль. Я хотел объяснить, что одни только эти выводы удовлетворительны; что из них догадка возникает неизбежно, как нечто единственно возможное. Но что такое именно эта догадка, я вам еще не сейчас скажу. Я только хочу доказать вам, что она, как достаточное основание, придала решительный характер и положительное направление исследованию, которое я произвел в комнате.

Теперь перенесемся воображением в эту комнату. Что будет первым предметом наших розысков? Средства к бегству, которыми воспользовались убийцы. Мы можем, не правда ли, подтвердить, что оба не допускаем в этом деле ничего сверхъестественного. Не демоны же убили мать и дочь. Убийцами были существа материальные, и бежали они материальными же средствами. Так как же? К счастью, тут только один путь; он-то и доведет нас к положительному заключению. Итак, рассмотрим, одно за другим, возможные средства к бегству. Ясно, что когда толпа всходила по лестнице, убийцы были в той комнате, где нашли девицу Леспане, или, по крайней мере, в соседней. Итак, мы должны искать выхода только в этих двух комнатах. Полиция подымала паркеты, открывала потолки, осматривала постройку стен. Никакой тайный выход не ускользнул бы от ее проницательности. Но я не поверил их глазам, и все осмотрел своими – действительно, потаенного хода нет. Обе двери, которые ведут из комнат в коридор, были крепко заперты, и ключи внутри. Смотрел я и печные трубы. Ширина их сверху очень обыкновенная, и до восьми или десяти футов над очагом через них не могла бы ускользнуть даже толстая кошка.