Все скамьи двигались, врезаясь друг в друга, с оглушительным грохотом упал расписной экран. В меня полетели другие предметы, и пришлось отступить к двери, инстинктивно закрывая голову правой рукой. Послышался раскатистый гул, грохот, очень похожий на тот, который я слышал при изгнании Анканока, однако этот звук как будто производил человеческий голос. Он был таким громким, что мне пришлось зажать уши.

— Именем Господа, — проговорил я, — заклинаю, назови мне свое имя. — Однако от этих слов ярость призрака только усилилась. Одна люстра начала раскачиваться взад-вперед с такой неистовой силой, что сорвалась с цепи и рухнула на скамейки внизу.

Я скорчился на полу, как будто испугавшись, хотя вовсе не испугался. Наблюдая, как вторая люстра срывается и падает на скамьи, я старался не моргать и не вздрагивать от грохота.

Поставив подсвечник на пол, я сидел замерев. Если призрак задует свечи, мне будет очень неудобно, однако до сих пор он этого не сделал, и я сидел, не произнося ни слова и не двигаясь, пока он снова не успокоился.

Я медленно потянулся за лютней, переложил из-за спины на колени. Я сам не знал, что собираюсь делать, однако коснулся струн, пощипывая их с большой осторожностью, настроил инструмент. Закрыв глаза, я заиграл по памяти ту мелодию, какую слышал во дворце кардинала. Я размышлял, не облекая мысли в слова, как помогла мне эта музыка, когда я вступил в спор с Анканоком. Я думал о ее ясности, ее красноречивости, о том, как она обращается к моей душе из своего мира, где гармония не просто недостижимая мечта, а красота знаменует божественное. Я сам едва не разрыдался, отдаваясь музыке, позволяя себе воссоздать мелодию, делая ее своей благодаря небольшим вариациям, поскольку память не могла сохранить песню целиком.

Нежные звуки лютни отдавались от стен. Я немного расхрабрился, заиграл быстрее, перешел к вариациям, затем медленно вернулся к меланхолической главной теме. Я начал едва слышно подпевать на самых низких нотах, затем запел громче, растягивая слоги, на-наа, на-наа-наа-на, позволяя голосу и пальцам идти туда, куда их влечет. Слезы навернулись на глаза. Я позволил им катиться по щекам. А потом принялся негромко напевать слова псалма:

— Господи Боже спасения моего, когда взываю к Тебе из темноты, да достигнет Тебя молитва моя, — я пересказывал псалом своими словами, не в силах вспомнить точно. — Жизнь моя приблизилась к преисподней. Приклони ухо Твое к молению моему. [3]

Я продолжал петь, выговаривая слова, когда они приходили на память, просто мыча, когда они так и не вспоминались. Взглядом я обшаривал темное пространство комнаты, сознавая, что нахожусь здесь не один.

Перед Ковчегом Завета, недалеко от меня, стоял невысокий старик.

Мы смотрели друг на друга, и на его лице отражалось бесконечное изумление, и было несложно угадать его причину. Старика ошеломило то, что я вижу его, не меньше, чем я сам.

Я перестал играть. Я просто смотрел на него, твердо вознамерившись не выказывать страха и не желая испытывать страх. Меня охватывало все нарастающее волнение, изумление и отчаянное желание понять, что же делать дальше.

— Ты никакой не диббук, — прошептал я себе под нос. Он вроде бы не расслышал моих слов. Старик внимательно изучал меня с головы до ног. И я так же внимательно рассматривал его наметанным взглядом профессионального убийцы, запоминая все, что вижу, не желая упустить ни единой детали из того, что предстало перед моими глазами.

Он был невысокий, несколько ссутуленный и очень древний. Вокруг совершенно лысой макушки росли длинные седые волосы, падающие ему на плечи. У него были белые усы и белая борода. Одеяние из черного бархата, некогда весьма элегантное, теперь выглядело поношенным, запыленным, разорванным в нескольких местах. С углов накидки свисали голубые кисточки, а на груди слева желтела ненавистная круглая нашивка, обозначающая его принадлежность к иудеям. Старик стоял, весь подобравшись, впиваясь в меня гневным горящим взглядом из-за сверкающих очков.

Очки! А я и не знал, что люди в эту эпоху пользовались подобными изобретениями. Однако старик, совершенно точно, был в очках, и пламя моих свечей то и дело вспыхивало в линзах.

«Малхия, дай мне разума, чтобы поговорить с ним!»

— Ты понимаешь, что я тебя вижу, — начал я. — Я пришел сюда не как враг. Я хочу лишь понять, почему ты так шумишь. Что лишает тебя покоя? Что мешает тебе, отчего ты не хочешь отправиться дальше, к свету?

Секунду старик стоял молча, неподвижный и задумчивый. Затем он двинулся прямо на меня.

Мне показалось, у меня сейчас остановится сердце. Призрак решительно приближался, пока не оказался прямо передо мной. Я задержал дыхание. С виду он был как будто настоящий человек, из плоти, дышащий, и он смотрел на меня из-под седых бровей.

И меня нисколько не успокаивало то, что я и сам был призрак в этом мире и старик являл собой не большее чудо, чем я. Я был напуган, но твердо вознамерился скрыть этот факт.

Старик миновал меня и вышел в коридор.

Я сейчас же подхватил подсвечник, позабыв о лютне, развернулся и двинулся за ним следом. Призрак подошел прямо к лестнице и быстро и беззвучно зашагал вниз.

Я последовал за ним.

Он ни разу не обернулся. Согбенный и маленький, он стремительно шагал по ступеням с целеустремленностью привидения, пока не остановился у забранной засовом двери в погреб. Он проскользнул сквозь нее, а я поспешно отодвинул засов, чтобы последовать за ним. Когда я ворвался в подвал, старик стоял у подножия лестницы, и в свете свечей я разглядел царящий вокруг разгром.

На полу повсюду валялись обломки столов и стульев. Вдоль стен выстроились запыленные винные бочки. Горы старой мебели, увязанной веревками, лежали на бочках, часть из которых была пробита, а их содержимое растекалось лужами по полу. Сотни заплесневелых книг навалены кучами, со сломанными корешками и вырванными страницами.