Вскоре после возвращения Дюрюи в Париж министерство вызвало Фабра, но он решил не ехать: как-нибудь обойдется. Последовал второй вызов, Фабр и на этот раз пренебрег командой администрации. Тогда прибыло письмо, подписанное уже самим министром и с шутливой угрозой: не приедете, вытребуем с помощью жандармов!

Приходится ехать. Фабр снова на дороге, участок которой когда-то строил. Не прошло и пятнадцати лет с тех пор, как он в стихах «Се-бегемот» писал о поезде: «быстрее урагана пожирающий пространство». Сейчас поезда движутся почти в два раза быстрее.

— Это тебе не осмии, не мегахилы, не стрекозы, которые сегодня летают так же, как тысячи лет назад; не бегемот, который ходит по своим тропинкам в зарослях так, как ходил до фараонов. Тут другие системы отсчетов…

И вот снова Париж. У входа в министерство приезжий учитель протягивает важному швейцару письмо Дюрюи, и Фабра почтительно ведут по коридорам. Министр принимает его сразу и первым делом протягивает правительственный вестник — газету «Монитер».

— Смотрите, чем мы вас встречаем! — Дюрюи указывает в списке новых кавалеров ордена Почетного легиона строку: Жан-Анри-Казимир Фабр, преподаватель Авиньонского лицея.

Дюрюи поздравляет смущенного диковатого посетителя, расспрашивает о работе курсов в Авиньоне, вспоминает о новой книге, которую Фабр собирался писать.

— Вас ждет Шарль Делаграв, молодой издатель просветительной литературы. Он очень вами интересуется.

Делаграв… Да это же название горного источника на склонах Ванту…

— Посетите его сегодня, — продолжает Дюрюи. — А завтра мы вместе поедем на прием к императору.

Балы и приемы у Луи-Бонапарта способствовали созданию «необходимого внешнего блеска» режима. Вот что пишет о них «Социалистическая история» под редакцией Жана Жореса: «Празднества занимают внимание общества… Кое-кто, конечно, ропщет: время ли теперь задавать балы? „Монитер“ отвечает недовольным: расходы на большой бал обратно проливаются золотым дождем на все отрасли промышленности. Портные, декораторы, садовники соперничают друг с другом, даже устраивают конкурсы. Иностранные гости стекаются со всех сторон в Тюильрийский дворец, к изумлению зевак…»

А Эмиль Золя в «Добыче» рисует и общий вид «нового Лувра в миниатюре, одного из характерных образцов стиля Наполеона III, пышной помеси всех стилей», и отдельные сцены проходивших здесь парадов, когда, окутанные рокотом голосов, в теплом воздухе выстраивались в два ряда белые плечи, за ними, отступив на шаг, со скромным видом черные фраки, а вдоль рядов семенил на коротких ножках Луи-Наполеон с красной орденской лентой через плечо. Он движется между двух рядов дам, приседающих перед ним, и его тусклый взгляд, бросаемый то направо, то налево, скользит по корсажам…

Известная — она была выставлена в Лувре — акварель Г. Барона «Вечер в Тюильри» относится как раз к 1867 году. Здесь среди сверкания мрамора и хрусталя, колонн, ваз и люстр тоже видны черные фраки и дамы в туалетах, пожирающих состояния.

На пышное торжество — встречу императора с виднейшими учеными страны — попадает только позавчера расставшийся с лицеем помощник преподавателя в своем видавшем виды мундире.

Фабр с любопытством разглядывает придворных в коротких штанах и туфлях с серебряными пряжками. Натуралист верен себе: камергеры напоминают ему жуков, вместо элитр у них фраки цвета кофе с молоком; платья дам — цветочные клумбы. Он посматривает на ученых. Это геологи, историки, ботаники, археологи, физиологи. Многие известны ему по книгам и календарям. Здесь Клод Бернар, почти земляк, родом с берегов Роны; Мильн-Эдвардс, знакомый по защите докторской; автор учения о диссоциации химик Сен-Клер Девилль…

Входит император. Пухленький, с большими усами и полуприкрытыми веками, он будто дремлет. Его сопровождает Дюрюи, представляет гостей и называет их специальность. Каждому император задает один-два вопроса. Фабра он спрашивает о гиперметаморфозе мелоид. Дальше произносятся речи. Фабр, конечно, не выступает.

Улучив минуту, когда около Дюрюи никого нет, Фабр подходит и решительно прощается. Его ждут насекомые, рукописи, марена. Париж не для него, он не сможет задержаться ни на один день, не станет даже знакомиться с коллекциями Музея естественной истории.

Фабр нервничает: какой-то услужливый чиновник шепнул, будто есть план оставить его при дворце воспитателем принца.

Дюрюи не перебивает, потом, вздохнув, говорит:

— Пожалуй, вы правы. Но я очень об этом жалею.

Фабр спешит покинуть дворец. В тот день ему довелось еще побывать на знаменитом Пон-Неф, одном из самых оживленных мостов Парижа. Его резанула особенно тягостное после роскоши Тюильри зрелище. Старый, оборванный, провонявший духом всех ночлежек, нищий стоит среди клеток с собаками и кошками. Надпись, прибитая к одной из клеток, по русски выглядела бы примерно так:

…Он ехал в Авиньон, с ужасом представляя себе, во что бы превратилась жизнь, если б на него напялили фрак цвета кофе с молоком и лишили возможности заниматься навозниками, тлями, мухами, богомолами. Он радовался освобождению — «Я не пойду, друзья, к вельможе, вот как!», и повторял, что алая мареновая краска раньше или позже станет для него синей птицей, приведет к цели.