Павел Николаевич, читая эти строки, и краснел, и пыхтел, и пожимал плечами. «Самое страшное — влезть в бабью пошлятину!» — говорил он кому-то в пространство. Тяжело было это, а пришлось объясняться с супругами Алякринскими и употребить в дело всю свою изобретательность по части смягчения обстоятельств и умиротворения оскорбленных душ. В этом Павел Николаевич, как говорится, собаку съел. Часа два проливал бальзам лести в теткину душу и убедил супругов, что у него и в мыслях не было обидеть чем-нибудь любимых людей, без которых давно пропало бы все имение! А что касается Ларисы, так он поставит ее в смысле самостоятельности на подобающее место. Разве он не понимает, что хозяйство требует единодержавия, а не республики!

— Вот в том-то и дело!

— Вообще недоразумение… И мы с мужем, конечно, погорячились…

Тетя Маша с мужем взяли обратно свою отставку и расцеловались с Павлом Николаевичем. А с Ларисой он поговорит. Павел Николаевич отлично понимает, что никто ее тут зря не обидит. А известный порядок необходим.

— Бог с ней! Мы им ни в чем не препятствуем. Только спроси сперва!..

Павел Николаевич побывал на строящемся, почти готовом уже хуторе. Конечно, с поспешностью разрешил брату взять и вторую лесную полянку, никому не нужную до сей поры. Похвалил и брата, и Ларису за быструю и хорошо сработанную постройку, а за чаем, в дружеской беседе мягко так и осторожно, по секрету поговорил о людской обидчивости вообще и о капризном характере тети Маши, о всяких предрассудках людей старого порядка по части видимых знаков почтительности. Словом, не затронувши самолюбий брата и его жены, а взвалив все на тетю Машу с мужем, попросил выполнять внешнюю формальность и, когда понадобится что-нибудь взять со двора на работы, попросить разрешения у Ивана Степановича. Человек он добрый и хороший, но помешан на субординации!..

— И лучше, если не Лариса Петровна, а сам ты будешь говорить в таких случаях.

— Да, да… Я уже сам об этом думал. Два мира, совершенно не понимающих друг друга.

Григорий рассказал о недоразумении между тетей Машей и Ларисой при разговоре о второй лесной площадке, когда тетка с дядей заподозрили Ларису в покушении на наследство, — и братья вместе посмеялись над подозрительностью родственников. Павел Николаевич только еще раз убедился в полном бескорыстии Ларисы, виноватой разве в том, что по простоте своей она не понимает, что с такими заскорузлыми людьми, как тетя Маша, нельзя говорить напрямоту и без оглядки.

Пожалел Павел Николаевич Ларису: зря ее обидели своими подозрениями Алякринские. С запасом нового очарования возвращался домой Павел Николаевич и был неприятно взволнован, когда шедший ему навстречу Иван Степанович с видимым удовольствием сообщил новость:

— Поп из Замураевки тебя ждет давно уже…

— Что ему нужно?

— Да и он что-то поговорить хочет о Ларисе Петровне…

— И он о Ларисе Петровне!

У ворот знакомая таратайка [283] : сразу видно, что земский начальник свою лошадь и таратайку попу дал и, конечно, не из одной любезности к батюшке. Так и есть! И парнишка на козлах с замураевского двора.

Павел Николаевич уже с некоторым зарядом в душе пошел в кабинет, где его ожидал батюшка, но виду неудовольствия не подал, а совсем напротив, даже благословение в пригоршню принял.

Поговорил батюшка о здравии членов кудышевского дома, об ожидаемом урожае, дождях и градобитиях, за грехи людям посылаемых, а потом после паузы признался, что одно дельце секретное к Павлу Николаевичу имеет…

— Вас послал генерал Замураев или его сынок, земский начальник?

Батюшка опешил:

— Избави Бог! Я сам от себя…

— А я увидал генеральскую лошадь и подумал, что по его поручению…

— Лошадь… это так. Случилось. А собственно я сам от себя…

— Ну хорошо. Слушаю.

Батюшка покашлял в ладонь руки, оправил волосы и тихо начал:

— Как говорится, конфиденцияльно… Не совсем ладно у нас. И без того, как вам, Павел Николаевич, известно, много всяких ересей в наших местах, а тут еще новый источник… И, к сожалению, сей источник оказался недалече от дома сего… Вот я и захотел лично с вами, многочтимый Павел Николаевич, поговорить, не найдете ли вы каких путей воспрепятствовать…

Павел Николаевич притворился, что ничего не понимает:

— Какая ересь? Где?

Тогда батюшка кротким и ласковым голосом пояснил, что, по-видимому, супруга вновь прибывшего Григория Николаевича, сама будучи из известного на юге еретического рода Лугачёвых, занимается совращением истинно верующих на уклонение от православной церкви, именуя оную «Вавилонской блудницею» [284] , а нас, служителей церкви, — наемниками власти Антихристовой.

— Ежели прямо донести, куда надлежит, для вас, Павел Николаевич, неприятно будет, на меня же посетуете, почему первоначально до вашего сведения не доведено. Вот я и решил посвятить вас в сию неприятность и просить вас воздействовать своим внушительным словом на… особу сию, Ларисой Петровной Лугачёвой именуемую. Именую же оную особу Лугачёвой на том полном основании, что называться госпожой Кудышевой сия женщина не имеет законного права, ибо законного брака в сей ереси не признается и потому я не имею оснований называть сию особу женой вашего почтенного брата…

Все это батюшка произнес без передышек, под запал, навертывая слово на слово, как нитку на моток. А Павел Николаевич слушал и постукивал карандашиком по доске письменного стола.

— Почему вы возводите на Ларису Петровну обвинения в совращении?

Батюшка рассказал: работает на стройке замураевский мужик, отставной солдат Глеб Синев, нетвердый в вере человек. Вот его там, на новом хуторе, и обрабатывают. А он, приходя на праздники домой в Замураевку, там эти разговоры повторяет.