Взяв слово в свою очередь, маршал Сталин разгорячился. По его речи, громовой, жалящей, красноречивой, чувствовалось, что «польский вопрос» был центральным в его политике и что он принимал его близко к сердцу. Он заявил, что Россия «резко изменила свое отношение» к Польше, которая веками была ее врагом и в которой отныне она хотела видеть друга. Но для этого необходимо было выполнить некоторые условия. «Польша, — сказал он, — всегда служила немцам коридором для нападений на Россию. Этот коридор нужно перекрыть, и перекрыть его должна сама Польша». Для достижения этих целей перемещение границ на реки Одер и Найзе могло стать решающим, с этого момента польское государство становилось сильным и «демократическим». Поскольку, как заявил маршал, «государство не может быть сильным не будучи демократическим».

Сталин вначале коснулся вопроса о правительстве, которое должно быть установлено в Варшаве. Он говорил об этом резко, слова его были полны ненависти и презрения к «людям в Лондоне», при этом он возносил хвалу Люблинскому комитету, сформированному под эгидой СССР, и утверждал, что в Польше ждут и желают только его. Он обосновывал этот выбор, который, если ему верить, сделал бы польский народ, причинами, явно демонстрировавшими его собственную предвзятость. «В битве, которая освободит их страну, — заявил он, — поляки не видят места для реакционного правительства в Лондоне и армии Андерса{48}. Напротив, они одобряют присутствие [79] и действия Комитета национального освобождения и армии генерала Берлинга. Они знают, что именно по вине агентов лондонского правительства потерпело поражение Варшавское восстание, потому что они начали его с преступным легкомыслием, не проконсультировавшись с советским командованием и в тот момент, когда русские войска не могли вмешаться. Кроме того, Польский комитет национального освобождения приступил к осуществлению аграрной реформы на освобожденной территории, что вызвало горячее одобрение населения. Земли, принадлежавшие эмигрировавшим реакционерам, раздаются крестьянам. Именно отсюда завтрашняя Польша будет черпать свои силы, как это делала Франция во время Великой французской революции».

Сталин затем обратился ко мне: «Вы сказали, что Франция имеет влияние на польский народ. Это действительно так! Но почему Вы не воспользуетесь им, чтобы посоветовать ему правильное решение? Почему вы придерживаетесь той же отстраненной позиции, на которой стояли до сегодняшнего дня Америка и Англия? Я должен заметить, что мы ждем от Вас действий с реалистических позиций и в одном направлении с нами». И затем он добавил, как бы про себя: «Тем более, что Лондон и Вашингтон еще не сказали свое последнее слово». Я ответил: «Я приму к сведению Ваше мнение. Я вижу, что такая позиция может иметь широкие последствия. Но я должен повторить еще раз, что выбор будущего правительства Польши — это дело польского народа, который, по нашему мнению, должен иметь право выразить свою волю через всеобщие выборы». Я ожидал сколько-нибудь бурной реакции маршала, но он, наоборот, улыбнулся и мягко и тихо проговорил: «Ну, мы как-нибудь договоримся».

Желая узнать до конца его намерения, я спросил у Сталина, какую судьбу он предусматривал для Балканских государств. Он ответил, что Болгария, если она примет условия союзников по перемирию, сохранит свою независимость, но «получит заслуженное наказание», и что она тоже должна будет стать «демократической». То же будет и с Румынией. Венгрия [80] была уже готова сдаться союзникам, но немцы, узнав об этом, «я уж не знаю, как, — сказал Сталин, — арестовали венгерского диктатора Хорти{49}». «Если в Венгрии, — добавил маршал, — будет сформировано демократическое правительство, мы поможем ей повернуться против Германии». С Югославией в этом плане проблем не было, «поскольку она объединилась и восстала против фашизма». Сталин с бешенством говорил о Михайловиче{50}, которого, как он думал, англичане прятали в Каире. Что касалось Греции, то «русские туда не вошли, дав место британским войскам и кораблям. Чтобы знать, что происходит в Греции, следует обращаться к британцам».

Как стало ясно на этом совещании, представители СССР были полны решимости поступать по своему усмотрению и действовать своими методами в отношении государств и территорий, которые они уже оккупировали или собирались это сделать. Таким образом, следовало ожидать с их стороны жестокого политического гнета в Центральной Европе и Балканских странах. Было понятно, что в этих вопросах Москва не ждала решительного противодействия Вашингтона и Лондона. И, наконец, можно было догадаться, что Сталин постарается совершить с нами сделку: выторговать наше публичное признание его политики в Польше. [81]

Как в хорошо поставленной драме, где интрига держит зрителя в напряжении, пока все перипетии завязываются в клубок и множатся до момента развязки, так и проблема договора предстала вдруг с неожиданной стороны. Вдруг проявился г-н Черчилль. «Я полагаю, — кратко телеграфировал он маршалу Сталину, — что в связи с визитом генерала де Голля Вы рассчитываете подписать с ним договор о безопасности, аналогичный тому, что Ваше и мое правительства заключили в 1942. В этом случае почему бы нам не подписать трехсторонний договор России, Великобритании и Франции? Я, со своей стороны, к этому готов». Советские представители сообщили нам о предложении англичан, которое они находили удовлетворительным. Но я был с этим не согласен.

Во-первых, мы не могли принять форму обращения, выбранную Черчиллем. Почему он адресовался исключительно к Сталину в вопросе, касающемся Франции в той же мере, что Лондона и Москвы? Тем более, как я полагал, перед лицом немецкой угрозы Россия и Франция должны были заключить между собой отдельный договор, так как именно для них опасность была прямой. История предоставила этому страшное подтверждение! В случае возникновения германской угрозы британское вмешательство могло не произойти в нужное время и в нужном масштабе. Кроме того, Англия не смогла бы ничего предпринять, не получив согласия других государств Британского Содружества, что было бы довольно сложно и заняло бы массу времени. Должны ли в военной ситуации Париж и Москва ждать согласия Лондона, чтобы начать действовать? Наконец, если бы я захотел возобновить и уточнить когда-нибудь существующий договор между французами и англичанами, я бы не начал это, не урегулировав сначала с Лондоном основные пункты послевоенного устройства, по которым соглашения не было: судьбу Германии, Рейнской области, Рура, территориальные вопросы на Востоке и т.д. Короче, мы не одобрили проект трехстороннего договора. С другой стороны, мы полагали, что наступил момент подвести итог переговорам с русскими. Вместе с Бидо, Гарро и Дежаном 8 декабря я отправился в Кремль на последнюю рабочую встречу со Сталиным, Молотовым и Богомоловым.

Я начал с того, что напомнил, каким Франция видела урегулирование судьбы Германии: на левый берег Рейна не должен больше распространяться суверенитет германского государства, [82] отделенные таким образом территории, оставаясь в принципе немецкими, получают автономию и присоединяются к Западной зоне; над Рурским бассейном устанавливается международный контроль; восточная немецкая граница переносится на линию Одер-Найзе. Мы сожалели, что Россия не соглашалась незамедлительно заключить с Францией договор, включающий эти условия, который затем был бы представлен Англии и США. Но наша позиция, независимо от этого, не менялась.