В целом, если на наш взгляд факт проведения тремя союзниками Крымской конференции без нас оставался недопустимым, то, напротив, шаги, предпринимаемые ими сегодня, нельзя было считать неуважительными. Конечно, многие из их решений могли показаться нам пагубными, а предложения, которые они доводили до нашего сведения, необходимо было тщательно изучить до того, как мы могли бы дать им ход. Но по основным пунктам данные извещения нас вполне удовлетворяли. [102] Такое мнение сложилось у меня 12 февраля, когда я знакомился с документами, переданными г-ном Кеффри.

Однако во второй половине дня посол вновь испросил у меня аудиенции. Он принес мне личное послание президента Рузвельта. Последний сообщал о своем желании встретиться со мной. Он сам назначал место нашей встречи — город Алжир. Если я соглашусь приехать туда, он мог бы уточнить также и дату встречи.

Приглашение Рузвельта показалось мне неуместным. Г-ну Гарри Хопкинсу, который передал приглашение для получения ответа в течение его пребывания в Париже, Жорж Бидо дал понять, что направлять его не стоило. Встречаться с президентом накануне конференции, против моего присутствия на которой он возражал, мне действительно не подобало. Тем более, что мой визит не давал практически никаких преимуществ Франции, так как решения Ялтинской конференции были уже приняты, но, напротив, мог произвести впечатление, что я одобрял все, что было на ней оговорено. А мы были против авторитарного режима, навязываемого не только Венгрии, Румынии и Болгарии, присоединившимся к Германии, но также Польше и Югославии, которые были нашими союзниками. К тому же я подозревал, что по некоторым вопросам, связанным с Сирией, Ливаном и Индокитаем, напрямую интересовавшим Францию, члены «большой тройки» заключили между собой какое-то соглашение, несовместимое с нашими интересами. Если у Рузвельта была положительная причина желать видеть де Голля, то почему он не допустил его приезда в Крым?

И потом, на каком основании американский президент приглашал французского президента совершить к нему визит в город, находящийся на территории Франции? В начале ноября я приглашал его на встречу со мной в Париж. Хотя тогда он и не приехал на нее, он мог бы сделать это сейчас или попросить меня выбрать место для встречи. Но как я мог принять приглашение приехать в пункт на французской территории от главы иностранного государства? Может быть, для Франклина Рузвельта Алжир не являлся территорией Франции, но тогда было нелишне напомнить ему об этом. Более того, президент США во время поездки по арабским странам Востока приглашал для встреч на борт своего линкора, стоящего на якоре в территориальных водах этих стран, королей и глав этих государств, включая президентов Сирийской и Ливанской [103] республик, которые являлись подмандатными территориями Франции. Таким образом Рузвельт предполагал принять генерала де Голля на том же корабле и на тех же условиях. Я считал, что, каково бы ни было на данный момент соотношение сил, такое поведение переходило все границы. Суверенитет и достоинство любой великой нации должны быть незыблемы. Я нес ответственность за суверенитет и достоинство Франции.

Посоветовавшись с Кабинетом министров, я попросил 13 февраля г-на Джефферсона Кеффри сообщить от моего имени президенту Соединенных Штатов, что «мне не представлялось возможным прибыть в Алжир в данный момент и без подготовки и, соответственно, я не смогу, к моему большому сожалению, принять его там; что французское правительство пригласило его в ноябре совершить поездку в Париж и очень сожалеет, что он не смог тогда приехать, но мы всегда будем рады принять его в столице в любое удобное для него время. Если он намеревался во время своей поездки, тем не менее, сделать остановку в Алжире, то мы просим его не отказать в любезности предупредить нас об этом, чтобы мы могли направить генерал-губернатору Алжира необходимые инструкции и устроить все в соответствии с его пожеланиями».

Этот случай крайне взволновал мировое общественное мнение. Со своей стороны, я бы предпочел, чтобы его так не раздували. Но американские газеты постарались представить дело так, как будто генерал де Голль умышленно нанес президенту США оскорбление. Рузвельт не счел нужным скрывать свое разочарование. По возвращении в Вашингтон он опубликовал по поводу несостоявшейся встречи коммюнике, в котором прорывалась язвительность. В речи, произнесенной им 3 марта перед Конгрессом с отчетом о результатах Ялтинской конференции, он сделал прозрачный намек на де Голля, упомянув о «примадонне, которая из-за своего каприза кинозвезды пренебрегла полезной встречей». Со своей стороны, я ограничился передачей прессе сообщения с изложением фактов.

Едкие речи президента США могли, конечно, оскорбить меня. Но я был убежден в том, что в них проявилось скорее плохое настроение Рузвельта, нежели глубокое чувство, настраивавшее его против меня. Если бы он прожил дольше и если бы после победы мы нашли возможность полностью объясниться, то я уверен, что он понял бы меня и одобрил причины, [104] которыми я руководствовался в моей деятельности как глава Франции в тот период. Что же до меня, то никакие инциденты не могли заставить меня недооценивать широту его взглядов, заслуги и смелость. Когда 12 апреля смерть оторвала его от выполнения гигантской задачи в тот самый момент, когда он был уже готов увидеть победоносное ее завершение, я от чистого сердца высказал в его память мое сожаление и мое восхищение.

Однако во Франции многие политические группировки, чтобы заявить о себе, не преминули неодобрительно высказаться о том, каким образом я воспринял «приглашение» приехать в Алжир. Изрядное число «политиков», сделавших своей профессией преподносить Рузвельта как непогрешимого борца за демократию и живущих в мире, достаточно далеком от интересов высшего порядка и национального достоинства, которым я подчинялся, было шокировано моим поведением. Коммунисты осуждали меня, потому что в моем поведении проявлялась сдержанность относительно чрезмерных уступок, которые были сделаны Рузвельтом Советам. Многие деловые люди были обеспокоены моим жестом, повлиявшим на перспективы взаимоотношений с американским деловым миром, они в целом были склонны признавать правоту иностранца, лишь бы он был богат и силен, и порицать то, что с французской стороны могло показаться решительным действием. В остальном же, несмотря на формальные предосторожности, все эти группы начали отходить от меня по мере того, как для них вырисовывалась вдалеке возможность возврата к сладостным играм в иллюзии и шельмование.

Соответственно, мне пришлось констатировать тот факт, что мое представление о ранге и правах Франции совершенно не разделялось многими из тех, кто влиял на общественное мнение. Для поддержания политики национального честолюбия я должен был меньше рассчитывать на голоса общественности, пишущие перья, авторитеты. Признаюсь, что я глубоко переживал начало разногласий, которые в ближайшем будущем, по мере возникновения затруднений, подвергнут опасности мои усилия.

Но то, что было уже достигнуто, оставалось в силе. Никакое сопротивление извне, никакие раздоры внутри страны не могли отныне помешать Франции вернуть ее ранг в мировой политике. В конце концов, Ялтинская конференция сама [105] только что это доказала. Поскольку нас просили незамедлительно стать одним из членов ареопага, сформированного великими державами для решения участи их врагов и построения мира, это означало, что нас рассматривали как одну из основных воюющих держав, а вскоре как одного из победителей. В мировой политике вскоре ничто больше не будет напоминать нам ни о положении побежденной нации, в каком находилась Франция, ни о законности режима Виши, который все признавали. Успех действий, предпринятых 18 июня 1940, был гарантирован международным правом, обеспечен силой оружия и верой в душу французского народа. Наша цель была вскоре достигнута, потому что наши действия вдохновлялись той Францией, которая останется Францией для своих детей и для всего мира. Вот что было непреложной истиной, невзирая на понесенные утраты и демонстративное непризнание. А успех возможен, только если он опирается на истину. [106]