Помимо благородного заказчика, гордо восседавшего на коне, и его приближенных, поглазеть на диковинный танец явились и солдаты, а следом за ними подтянулись и бездомные, бродившие в окрестностях городка. Это были не мирные и скандальные нищие, которые были привычны в других краях, а люди молчаливые, потерянные, замкнувшиеся в себе. Тем опаснее они могли быть, очнувшись от ступора, и Диниш, обычно не терпевший солдатни, был рад ее присутствию. Беженцы, сидя на земле, наблюдали за танцем молча, а солдаты, наоборот, выражали шумное одобрение как мастерству актерки, так и ее прелестям. Зика, не будучи красавицей, умела с достаточной выгодой преподнести то, что в ней было хорошо – покатые плечи, пышную грудь, кудрявые каштановые косы. Выглядела она несколько медлительной, но с необъяснимой легкостью проскальзывала между мечами и прыгала через них. Ноги ее при этом открывались столь высоко, что у солдат вырывался восторженный вой.

Рыцарь оказался еще благороднее, чем ожидалось. Он одарил актеров пригоршней монет, среди которых затесалась даже одна золотая, и не потребовал себе Зику. Впрочем, возможно, он рассчитывал, что она сама к к нему придет. Диниш также не исключал такой возможности. Если Зика загуливала слишком откровенно, Матфре бил ее, но ради пользы дела мог закрыть глаза. А безопасность труппы того стоила. Греха попустительства тут нет – они не венчаны. Многие актеры имели семьи, но трудно было найти таких, чтоб принесли брачную клятву у алтаря. Не потому, что были столь уж беспутны. Актеры, в силу греховности своей профессии, считались недостойными церковных таинств. Трудно было найти священника, который согласился бы венчать актера, либо отпевать его, если только актер не отрекся от ремесла. Об этом размышлял Диниш, когда услышал голос:

– А можно мне?

Говорили на эрдском диалекте. Голос был женский. А назвать женщиной ту, что стояла перед ним, было бы слишком лестно. Это была беженка. Как все они – наполовину чучело, наполовину призрак. Ворох тряпья, из которого торчит башка с волосами как пакля.

– Чего тебе надо? – нелюбезно осведомился Диниш на том же наречии.

– Я спрашиваю – можно мне попробовать? – она указала на мечи. Гиро как раз подошел к ним, чтобы вытащить из земли и унести.

– Ты хочешь танцевать?

Она кивнула.

Более нелепой затеи Диниш представить не мог. Это пугало огородное хочет сплясать танец, которому нужно долго учиться. С ума она спятила, что ли?

А ведь и правда, спятила. Сейчас, после голода и мятежа, многие рехнулись умом, а смотреть за ними некому, вот и бродят по дорогам.

Диниш оглянулся. На лугу, кроме них с Гиро и беженки, никого не осталось. Ладно, подумал он. Говорят, танцами лечат. Вот пусть и полечится. Ноги побьет, сразу в голове прояснится. Сделаем доброе дело, заодно и развлечемся…

– Гиро, – сказал он. – Возьми-ка бубен.

Тот с ухмылкой подчинился.

Женщина, подражая Зике, подоткнула подол – ноги у нее красивые, стройные, отметил Диниш. Вскинула руки и двинулась к мечам. Она танцевала без музыки, только под бубен. И первая мысль Диниша была – Гиро задал слишком быстрый темп. Вторая – черт побери, как точно эта баба запомнила движения Зики! Может, она знала танец раньше. И больше он не думал. Он смотрел.

Побродяжка точно повторяла фигуры, исполненные Зикой. Но… танец был какой-то другой. Не потому что Гиро, умышленно или случайно заставлял ее двигаться быстрее. В этом танце мечи не становились острой (во всех смыслах этого слова) приправой к женской прелести. И прелести тоже не было. Опасность не выглядела двусмысленной, как в танце Зики. В нем была ясность, суровость и простота. Сквозь нынешний облик танца проглянуло его первоначальное предназначение. Хотя ладони женщины были пусты, Диниш мог бы поклясться, что видит мелькание вращаемых над ее головой мечей.

– Хватит! – крикнул он.

Гиро опустил бубен. Он выглядел уставшим, сильнее, чем женщина. Диниш махнул ему рукой – свободен – и обратился к беженке.

– Ты училась этому танцу?

– Я увидела, как она танцует, и мне захотелось сделать так же.

Диниш не склонен был верить, но чувство это было ему знакомо. Женщина тем временем успела подойти к нему, и теперь Диниш видел, что по возрасту, если не по каким либо иным признакам ее лучше называть девушкой. Более того, наружность ее оказалась не так неприятна, как померещилось ему вначале. Правильные черты лица, большие глаза… и при этом взгляду не за что зацепиться. Разумеется, вряд ли большинство жителей Эрда могло нынче похвалиться здоровой полнотой и ярким румянцем. Но блеклость собеседницы выглядела не следствием пережитого, а неотъемлемым свойством ее натуры.

– Садись.

Она, не смущаясь, последовала приглашению.

– Попробуем узнать, на что еще ты годишься.

Она не засмеялась и не возмутилась этими словами. Правильно, Диниш имел в виду совсем не то, что подумала бы любая женщина. Или почти любая. Он протянул ей лютню. Она покачала головой.

– А петь ты умеешь?

– Возможно.

Ответ ему не очень понравился, однако он сказал:

– Я начну, а ты подтянешь.

Он запел « Нет, я, дитя, тебя не стою». Эта песня, подхваченная Динишем на Юге, не слишком подходила к обстановке. Вернее, совсем не подходила. И в мирное время она не воспринималась публикой ни в деревнях, ни на площадях. Зато хорошо шла в бюргерских домах, куда актеров, бывало, приглашали на семейные праздники. Чувствительные купчихи прижимали руки к заплывшим жиром сердцам и промокали глаза, их суровые мужья задумчиво сопели, а к выплате актерам добавлялась жареная курица или кувшин вина, а то и звонкая монета. Здесь же, в сумерках, на пустынном лугу, песня была неуместна. Но Диниш выбрал именно ее, потому что она имела довольно сложную мелодию. Кроме того, никто в труппе не исполнял ее лучше Диниша, а ему, несомненно, хотелось прихвастнуть мастерством.

Нет, я, дитя, тебя не стою, Хоть видеть мне и тяжело, Как слезы мутной пеленою Туманят юное чело. Я стар, и зол и равнодушен, Мне жить привычней одному И, как твоя, невинным душам, Мое соседство ни к чему. Прости, что редко замечаю Твой взор, исполненный мольбы. Я слишком ясно различаю Шаги безжалостной судьбы. Мой путь в конце, а твой в начале Душа болит, а сердце спит. Не стою я твоей печали. Прощай, пусть Бог тебя хранит.

Дойдя до этого места, он вернулся к началу. Она подхватила. И – удивительно, второй голос не просто следовал за первым, он откликался, обтекал его, как река, отступал и заманивал. Диниш не понимал, как им удалось добиться, чтоб, их голоса звучали в нерасторжимом единстве – и с первого раза, без повторов , сбоев и неудачных вариаций. Он даже зажмурился от удовольствия.