Джангар
вернуться

эпос Калмыцкий народный
Шрифт:

Песнь девятая

О том, как Мингйан, первый красавец Вселенной, угнал десятитысячный табун пестро-желтых холощенных коней Турецкого хана

Сказывают: на рассвете вечных времен, В шумные дни благодатной черной арзы, В самом разгаре великого торжества, Вдруг пролились из очей владыки племен — Славного Джангра — две драгоценных слезы, Начали двигаться шелковые рукава Справа — налево, слева — направо, поток Горестных слез утирая. Мангасов гроза, В недоуменье глядели друг другу в глаза Воины Джангра. Тогда богатырь и пророк, Правого круга глава, промолвил Цеджи: «Милый мой Хонгор Алый! Не ты ли, скажи, В трудных походах служил нойону конем, В битвах не ты ли казался бронею на нем? Так вопроси владыку счастливых племен, Так разузнай, почему растаял нойон?» Хонгор сказал: «Если, в правом сидящий кругу, Не задавали вы Джангру вопросов пока, Как же я с левой своей половины могу Спрашивать?» Но в ответ на слова старика Молвил Джилган — златоуст, украшавший пиры, Красноречивейший воин, с которым никто Не состязался в искусстве словесной игры: «Дайте мне ваше соизволенье на то — Я вопрошу, почему растаял Богдо!» И перед всеми блеснули зубы его. Сердцеобразные, красные губы его Неописуемо вытянулись в тесьму. Воины дали на то согласье ему. Опорожнив троекратно свою пиалу, — Сорок бойцов ее приподнять не могло б, — И преклонив троекратно божественный лоб, И на колени встав на пух овом полу, Руки свои распластав, златоуст сказал: «Не потому ли заплакали вы сейчас, Что жеребенок ваш — рыжий скакун Аранзал — Стал недостаточно быстроногим для вас? Не оттого ли растаяли вы сейчас, Что пестро-желтое ваше златое копье Сделалось недостаточно метким для вас? Может быть, вы скрываете горе свое, Ибо шестнадцатилетняя госпожа Стала для вас недостаточно хороша? Не потому ли растаяли вы, нойон, Что государство семидесяти племен — Семьдесят стран, разбежавшихся далеко, — Ныне для вас недостаточно велико? Иль оттого, господин, растаяли вы, Что провинились пред вами желтые львы — Эти шесть тысяч двенадцать богатырей? Не потому ли рыдаете, наконец, Что показался вам ниже, темней и серей Девятиярусный ваш многоцветный дворец? С нами, нойон, поделитесь печалью своей, И посвятите в причину безудержных слез, И не взыщите с меня за такой допрос». Месяцеликий нойон оглянулся кругом, Слезы смахнул он чистым желтым платком, Молвил героям своим, вздохнув глубоко: «Так прославляли вы громко прозванье мое, Что за пределами нашей земли далеко Распространило оно сиянье свое. И на меня человек замыслил напасть. Он утвердил свою безграничную власть Где-то на западе… Вот уже третий год Гордый турецкий султан готовит в поход Буйный табун своих холощеных коней, Для настоящих сражений взращенных коней!» «Сказывают, за конями такой уход: Губы коней и копыта не знают воды, Ибо живые тела расслабляет вода! Через четыре года, сильны и тверды, В сталь превратятся копыта. Хвосты скакунов, Мягкие гривы — крыльями станут тогда! Горе настанет для нас, для Бумбы сынов. Десять раз тысяча белых богатырей Сядут на быстрых коней, примчатся сюда И нападут, покорят нас державе своей… Если сумеем угнать холощеных коней, — Минет нас это бедствие навсегда!» Кончил владыка. Правого круга глава, Молвил Цеджи-ясновидец такие слова: «Замыслы предугадавший врага своего, Может быть, вы нам укажете и того, Кто совершит холощеных коней угон?» «Есть у меня, — сказал повелитель племен, — Эти шесть тысяч двенадцать богатырей. Вы между ними славны грозою своей, Вы, дорогие, как сердце, двенадцать львов, Пестрые от многочисленных ран и швов. Бились вы всюду, во всех закоулках земли, Даже по краю кромешного ада прошли. Славен ты в этой семье нетленной, Мингйан, Первый красавец нашей вселенной — Мингйан, Воин, привыкший к искусству сражений, Мингйан! На золотистом коне, что сходен с горой, Опережаешь ты на две сажени, Мингйан, Ветер степной, а мысль — на сажень! Мой герой, В путь отправляйся, готовься к делу войны. Ты соверши холощеных коней угон, Хана турецкого мне доставь табуны». Плача, воскликнул Мингйан: «Великий нойон! Вы поступаете несправедливо со мной. Ханом когда-то я был, уголок земной Принадлежал мне — многотюменный удел. Гордой горою, названной Минг, я владел, Имя которой с честью ношу до сих пор. Разве не вы со мною вступили в спор, Междоусобную брань затеяв со мной, Длившуюся четыре недели подряд, А не смогли подступиться к стене крепостной? Разве не вы повернули тогда назад Полчища ваши, которые гуще травы? И несмотря на то, мой владыка, что вы Прочь удалились, не причинив мне вреда, — Глядя вам издали в спину, решил я тогда, Что надо всеми, живущими под луной, Станете вы господином. Свой угол земной, Ханство покинул я — многотюменный удел, Гору покинул, которой измлада владел! Дочери нежной родителем раньше я был, Мужем счастливым прекрасной ханши я был, — Джангар, пришел я к вам, отказавшись от них, Выбрав себе в семью только барсов одних, И своего дорогого привел я коня. Вами, владыка, принят с почетом я был, В сан запевалы пожаловали меня! В трудных сраженьях вашим оплотом я был, Прежде была вам душа моя дорога. Так почему же теперь на такого врага Вы посылаете, Джангар, меня одного? Нет у меня под этой луной никого, Сгонит могучий противник со свету меня. Йах! Ни сестер, ни братьев нет у меня! Боги лишили сестренки младшей меня, — Кто же накормит пищей горячей меня? Младшего брата матушка не родила, — Кто же вспомянет меня и мои дела?» Так объяснял Мингйан в безутешных слезах… «Мы в этой жизни — братья, когда же с тобой В ханство прекрасного вступим на небесах, — Вместе войдут наши души… На трудный бой, Милый Мингйан, со спокойным сердцем лети. У золотого моста, на степном пути, Встречу тебя на сивом Лыске своем», — Так обещал неистовый Хонгор ему. Савар воскликнул: «Я смерть за тебя приму. Братья мы в этой жизни, когда же пойдем В ханство всего прекрасного, соединим Души свои! Клянусь, и клятва чиста: Милый Мингйан! У серебряного моста Встречу тебя с темно-бурым Лыской своим». И запевала, вняв голосам храбрецов, Чашу наполнил, которую, говорят, Семьдесят не поднимут сильных бойцов, И осушил ее семьдесят раз подряд. К белым ладоням прижал он десять своих Пальцев могучих. Десять отваг боевых Хлынули к горлу, готовые вырваться вдруг. Сердце забилось. Он оглянулся вокруг, Крикнул, неистовый, друзьям боевым: «Если пролью богатырскую кровь свою — Обогатится земля глоточком одним. Высохнут кости мои в далеком краю — Станет на горсточку праха богаче она… Эй, коневод, оседлай моего скакуна!» Между конями Джангровых богатырей, В травах душистых, у холода чистых вод Бегал Соловый. Привел его коневод И оседлал у прекрасных дворцовых дверей. Вышел Мингйан. Красота величава его! Хонгор поддерживал под руку справа его, Слева поддерживал п од руку Савар его. Вышел нойон с богатырской семьей своей. Выслушав пожелания богатырей, Благоухающие, как лотос в цвету, Славный Мингйан вскочил на коня на лету. Сразу на северо-запад погнал он коня. На расстояние бега целого дня Ставил свои передние ноги скакун, Задние ноги ставил в дороге скакун На расстояние в целый ночной пробег, Если же сбоку смотрел на него человек, — Чудилось: выскочил заяц из муравы, Выскочил заяц и скрылся в листьях травы. Так проскакал он месяц, ни дней, ни ночей Не замечая… Взглядом холодных очей Всадник окинул четыре конца земли. Все еще башня Богдо виднелась вдали, И показалась она ему по плечо. «Вот уже ты проделал месячный путь, А не ушел от родного дома еще! Этак навряд мы достигнем чего-нибудь. Разве, Соловый, бежать побыстрей нельзя?» — Крикнул сердито Мингйан коню своему. С гневом ответствовал конь, удила грызя: «Мой богатырь! Я тебя никак не пойму. Разве забыл ты, что башня — одно из чудес, Ниже всего на три пальца синих небес?! Можно ль за месяц уйти от нее далеко? Слишком такое желание велико! Крепче сиди, скакать — это дело мое! Если перелетишь через тело мое, — Брошу тебя, хозяина переменю. Душу свою доверяй другому коню! Если сумеешь, Мингйан, удержаться на мне, Значит, имеешь ты право сидеть на коне, Только тогда я скажу: мой хозяин хорош!» — Молвил скакун, и в ржании слышалась дрожь. И, прекратив курение табака, Стиснул Мингйан бегунцу крутые бока. Вихрем помчался, всадника радуя, конь. Землю взрыхлял, по курганам прядая, конь. Хвост приподняв, он скакал в летучей пыли, Будто пугаясь комков зыбучей земли, Что разбросал он копытами четырьмя. Жаркие, долгие дни горели гормя, И раскалило солнце пески добела, — Мчался без устали конь в горячих песках. Всадник с трудом удерживал повод в руках. И натянул он, садясь позади седла, Повод, да так, что согнулись вконец удила, — Не помогало: выгибом шеи стальной, Резким напором могучей клетки грудной Снова ременный вытягивал повод скакун, В день покрывал расстояние в несколько лун. Справиться с этим конем не сумев, ездок Так обратился к нему: «Потише беги, Мой золотистый, долог наш путь и далек! Силы свои береги, замедли шаги». Слушать не стал своего хозяина конь, Ветра быстрей поскакал отчаянный конь, — Бега такого не видывал белый свет! Так он скакал. И тогда показаться могло, Будто в один ослепительный белый цвет С лохматогрудой землей слились небеса. Всадник примчался, когда еще было светло. Видит он копий густые стальные леса. Всажены копья в землю с такой густотой, Что даже тонкой китайской иголке — и той Места нельзя было бы между ними найти. Славный Мингйан, рассекая древки на пути, В самую глубь копейного строя проник. В чащу стальную на два закроя проник. Но золотисто-соловый на всем скаку Молвил отважному своему ездоку: «Воин! Копыта мои дошли до того, Что наизнанку вывернутся они. Дальше скакать не могу. Назад поверни». И повернул богатырь коня своего. Сказывают: когда, тоской обуян, Свесив копье, назад возвращался Мингйан, — Ясная, как луны золотое стекло, Легкая, точно ласточкино крыло, Нежная, как виденье при лунном луче, Обликом напоминающая зарю, С длинным кувшином на смуглом, прекрасном плече, — Девушка вышла навстречу богатырю И поклонилась ему. «Сестрица, привет!» — Всадник воскликнул. Зашевелились в ответ Алые, сложенные сердечком уста. — Тщетно! С горт анью связала язык немота, Вымолвить слова красавица не могла! Спешился всадник и в землю всадил копье. Снял он подушку с узорчатого седла, Девушку вежливо усадил на нее. Губы разнял ей нагайки своей черенком, И заглянул он в горло. Из горла извлек Восемь иголок, поставленных поперек Нежной гортани… Трубку набив табаком, Девушке предложил затянуться дымком И вопросил: «Чья вы дочь? Кто над вами глава? Ясны, правдивы да будут ваши слова». Очаровав улыбкою богатыря, Молвила: «Правду, милый мой брат, говоря, — Трудно мне с вами правдивой быть до конца. Если же мы сговоримся — наши сердца Счастье найдут и на грешной земле молодой! Так приказал мне турецкий хан золотой: „Если заметишь хотя бы единую тень На стороне, где всегда занимается день, — Мне сообщи, пред очами моими предстань“. Восемь иголок воткнул он в мою гортань, Чтоб не болтала… Пошла на разведку — и вот Я увидала в средине жаркого дня Красную пыль, упиравшуюся в небосвод, Красную пыль, надвигавшуюся на меня. „Сколько же сотен и тысяч скачет сюда Ратей враждебных?“ — подумала я тогда, И увидала я только вас одного. Все позабыла, хочу сейчас одного, — Знать я хочу: какой кобылицей рожден, Конь-бегунец может быть красавцем таким? Женщиною какой белолицей рожден, Конный боец может быть красавцем таким? Искре единой не стать пожаром вовек, И в одиночестве не живет человек. Воин! Душа моя — вашей душе сродни, Соединим же наши грядущие дни, Пусть наши судьбы станут единой судьбой!» — «Мы у различных владык на посылках с тобой, Сможем ли мы единое счастье найти, Если мы вечно в разъездах, всегда в пути? Где же мы встретимся, в разные стороны мчась? Все же супругой назвать хочу я тебя. Вот мой ответ: открой мне дорогу сейчас, И на обратном пути захвачу я тебя, — Молвил Мингйан. — Как поступишь? Решай сама!» «Если мужчина просит — плохо весьма. Но отказать ему — хуже в тысячу раз. Вот мой ответ: открою дорогу сейчас. Если сумеете вы проехать по ней, То поезжайте, желаю вам долгих дней, А не сумеете — оставайтесь со мной». И расстегнула бешмет из шелков дорогих. Девять под ним оказалось бешметов других, В самом последнем имелся карман потайной. Вынула девушка черный ключик стальной, В сторону копий густых взмахнула ключом. И появилась тропа, шириною в ушко Тонкой иголки. Мингйан, вздохнув глубоко, Больше не спрашивал девушку ни о чем… Бумбе-стране помолившись, вскочил на коня. Молвил Соловому: «Ты выручай меня, Я по такой тропиночке ввек не пройду!» И золотую Мингйан отпустил узду. И, золотой не чувствуя крепкой узды, Славный скакун пошел по следам паука — Десятилетней давности были следы, Полз он дорогою маленького жука — Двадцатилетней давности были следы, Сквозь наконечники полз он узкой тропой, Еле ступал на цыпочках черных копыт И, наконец, оставил тропу за собой.
Девушка смотрит — душа у нее кипит! Наземь кувшин высокий швырнула в сердцах, Ножками топоча, закричала в слезах: «Ах, поступила сейчас бестолково я! Ах, упустила красавца какого я, Ах, упустила, счастье свое погубя. Этой тропинкой, думала я про себя Ты не сумеешь пробраться, красавец мой! Ну, так и быть! С исполненьем задуманных дел Благополучно к себе возвращайся домой, В милую Бумбу — людского счастья предел!»
Дальше помчался. Возникла гора перед ним, И на вершине покоились небеса. И, на вершину взобравшись, взглядом одним Воин окинул четыре конца земли. Красная башня, как пламя, пылала вдали. Всадник, покинув копий стальные леса, «Это и есть турецкого хана дворец!» — Молвил себе самому луноликий боец И скакуна пустил на зеленый простор, К водам прохладных потоков, и сам развел, Жимолости наломав, высокий костер, Чаю сварил, чачир над собой развернул И, раскрасневшись, точно сандаловый ствол, И растянувшись, как цельный ремень, — заснул. И молодой богатырский сон, говорят, Длился тогда сорок девять суток подряд. Утром, в начале пятидесятого дня, Он пробудился от сна. Посмотрел на коня: Конь посвежел на зеленом лоне земли. Будто сейчас только с пастбища привели! И превратил коня в жеребенка Мингйан, Сразу себя превратил в ребенка Мингйан, В мальчика вшивого: только висок почеши — Станут десятками падать черные вши, А почеши затылок — из-за ушей Не сосчитаешь, сколько выпадет вшей! И в государство турецкого хана вступил. Ехал шажком, жеребенка не торопил. Там, где давали побольше, там ночевал, Там, где давали поменьше, там он дневал… Так постепенно вперед продвигался юнец, Ханская башня зажглась перед ним наконец. И своего жеребенка пустил на луга, Бурку надел и пробрался в башню врага. Прежде всего, в конюшню вошел мальчуган. Он увидал: прекрасны кони бойцов! Равен горе — самый маленький из бегунцов. Ездил на Куцем отважный Уту Цаган. Было обычаем: до середины дня Пышным, ворсистым ковром покрывать коня, После полудня до вечера — гладким ковром… Мальчик хотел пробраться к нему, но кругом Люди стояли — начальники воинства все, Определяли коня достоинства все. Так оценила коня турецкая знать: Сможет он з адень пройти многомесячный путь. Если погонится Куцый за чем-нибудь, — Все, что живет на земле, сумеет догнать. И порешили: нет на земле ничего, Нет никого, кто сумел бы догнать его! Мальчик под брюхом коня проползти поспешил, И не заметил никто уловку его. В зубы коню заглянул — и сразу решил: Этот скакун догонит Соловку его… Он увидал: на другой стороне двора Высится конь, по прозванью Ерем Хара, Конь Тёгя Бюса, рожденного в облаках. Он увидал: содержится в холе скакун, Коврик на нем, стоит на приколе скакун, Ватным арканом привязан, чтоб на ногах Не было ссадин… Около скакуна, Вдумчиво глядя, стояла турецкая знать И порешила, что сокола-скакуна Беркут могучекрылый не сможет догнать, А балабан, обгонявший степные ветра, Вздумает с этим конем в состязанье пойти, — Ночью начнет — отстанет в начале утра, Из виду конскую пыль потеряв на пути… Спрятался мальчик под брюхом Ерем Хара, И не заметил никто уловку его. Только турецкая знать ушла со двора, — В зубы коню заглянул. Соловку его — Сразу решил он — догонит Ерем Хара! В зубы заглядывал каждому скакуну — Не были прочие кони Соловки сильней. «Дай-ка теперь на тюмен скакунов я взгляну, На пестро-желтых, на холощеных коней, На бегунцов, которых я должен угнать, Чтобы на Бумбу не двинулась вражья рать». Мальчик с горы побежал. Оказалось, внизу, За девятью заборами, в крытом базу, Сделанном из самородных белых камней, За девятью вратами держали коней. Через ущелье в семьдесят пик высотой, Вырубленное в гранитной горе крутой, И под охраной тюмена грозных бойцов В полдень сгоняли на водопой бегунцов. В сутки поили коней один только раз… После осмотра подробного порешив, Что невозможно разрушить каменный баз, Случая выждать удобного порешив У водопоя, Мингйан к жеребенку пошел И на задворках в бурьяне Соловку нашел. И, словно знамя, серебряный хвост приподняв, Молвил Соловко — мечта владык и держав: «С вестью какой бесприютной пришел мальчуган?» Обнял Соловку Мингйан, воскликнул Мингйан: «Вижу теперь, как поможет мне Бумба-страна! Быть родовитым не то, что быть сиротой… Непобедим турецкий хан золотой. Два превосходных есть у него скакуна, — Каждый из них тебя догонит всегда!» Крикнул скакун: «Разве прибыли мы сюда, Чтобы кормиться объедками с ханских столов? Думаю, что не так мы должны поступать. Ты мне скажи, мой хозяин, без лишних слов: Как ты решил: отступать или наступать? Верю: найдется скакун, догонит меня. Но, мой хозяин, где же ты видел коня, Что совладал бы с бездной уверток моих? Тысячу знаю мелких уловок одних!» И сговорились Мингйан и славный скакун: У водопоя, выбрав удобный миг, Дело решить и в полдень угнать табун. И в паука превратился мальчик тогда И превратил жеребенка в альчик тогда… Через ущелье тайной гранитной тропой Буйные кони примчались на водопой, К девственно-белой влаге нагорных ключей. За табуном следили войска силачей… Были потоки воды, как небо, чисты, — Губ и копыт не мочили кони в ключах. Воин взглянул — у него потемнело в очах: Недалеки уже гривы коней и хвосты От превращения в крылья, копыта — в сталь. И человеческий облик принял Мингйан. Он заорал, сотрясая горную даль, Он заорал, сотрясая небесную синь, Он заорал, обтрясая седой океан, Грозным, великим голосом диких пустынь. И заорал он еще раз над крутизной Грозным, великим голосом чащи лесной. Сказывают: когда заорал богатырь, Лопнул у тигра оглохшего желчный пузырь… Кони, запрядав от окрика смельчака, Перепугавшись, восставив хвосты в облака И растоптав многотысячные войска — Мощную стражу свою — понеслись на восток. Сел на Соловку Мингйан, и когда ездок За табуном пустился, — казалось не раз: Многотюменное войско скачет сейчас, А приглядеться — мелькает один лишь Мингйан, И перед всадником, ужасом обуян, Мчался табун, будто брезгуя прахом земным, Облако пыльное следовало за ним. От развевавшихся тонких конских волос Пение скрипок и гуслей над миром неслось. Сказывали: турецкий хан золотой Кушать изволил тогда свой полуденный чай. Чашку откушал, вторую, перед собой Третью поставил — но чай пролился невзначай. «Видел я сон в одну из недавних ночей. Будто бы со стороны восходящих лучей Ада исчадье, шулмус явился ко мне. Из-за величия наших пышных пиров Я позабыл об этом ужасном сне. Люди, каков над нами небесный покров? Ну-ка, взгляните!» Пришел с ответом слуга: «Мой повелитель! Багряной пыли дуга Обволокла нашу землю и небеса». Важный с престола турецкий хан поднялся, Мимо дрожащих прошествовал богатырей, Через тринадцать распахиваемых дверей Вышел наружу, взглянул на восток и сказал: «В сторону Джангра кто-то угнал боевых Добрых коней, коней пестро-желтых моих!» И расспросить охрану султан приказал. «Чудилось нам, — отвечала охрана тогда, — Будто напали стотысячные войска, — Но одного заметили мы ездока». И, по приказу турецкого хана, тогда Богатыри государства явились к нему. «Э, значит, есть еще в этом мире кому С нами тягаться!» — послышались голоса. Молвил султан: «Державы турецкой краса, Угнаны все пестро-желтые скакуны В сторону Джангра, в сторону Бумбы-страны. Должен быть пойман угонщик, доставлен живым». И приказали тогда коневодам своим Храбрый Цаган и тенгрия сын — Тёгя Бюс, Чтоб оседлали коней… Совершенной на вкус Выпив арзы, бойцы понеслись на восток. А в это время Мингйан, удалой ездок, Минул железных копий густые леса: Всё растоптал табун, когда ворвалс я! Чудилось: чащу древков повалил ураган! Вскоре нагнал исполина Уту Цаган, Меч обнажил он, хотел Мингйана рассечь, Но великану помог Соловко тогда: Он увернулся быстро и ловко тогда, Воздух рассек Цагана кованый меч… И поскакал быстрее соловый скакун, И замелькали пред ним копыта коней — Мчался десятитысячный буйный табун! Так проскакали сорок и девять дней. Мост промелькнул золотой, серебряный мост, Вот уже башня великого Джангра видна, Вот уже листья травы в человеческий рост… Слышит Мингйан слова своего скакуна: «Сбей одного из врагов и возьми на копье». Тут показал Соловый уменье свое: Только преследователи напали вдвоем — Он извернулся и сжался в теле своем. Поднял Уту Цагана Мингйан на копье Вместе с его желто-пестрым куцым конем. Тенгрия сын, Тёгя Бюс, в молодом пылу, Прямо в Мингйана пустил из лука стрелу. В шею Соловки могла бы вонзиться стрела, Но роковую стрелу зубами поймал Опытный всадник и надвое разломал. Крикнул скакун Тёгя Бюса, грызя удила: «Этому всаднику ты не уступишь ни в чем. Недруг не лучше тебя владеет мечом. Богатыря спасает Соловко его, Эта увертка, эта уловка его, — Так порази же четыре копыта коня!»
Прянула с лука и полетела стрела, Взвизгнула тонко и засвистела стрела И поразила четыре копыта коня. Молвил скакун: «Горек жребий суровый твой. Ранен в четыре копыта Соловый твой! Только до вечера следующего дня Я продержусь, а там — не сердись на меня. Вижу теперь, богатырь, что вправе ты был Горько печаловаться на сиротство свое, Плакать и жаловаться на безродство свое, Эх, чуженином в Бумбе-державе ты был. Джангровы люди пируют в отчизне своей. Что за нужда им скорбеть о жизни твоей? Где твои львы, где братья твои по борьбе? Видимо, лгали, когда поклялись тебе Ждать у мостов. Куда там! И выехать лень!» И на другой, к закату клонившийся, день Бедный Соловко лишился последних сил. На седока Тёгя Бюс наскочил опять. Пику стальную в тело Мингйана вонзил, Шею коня он заставил Мингйана обнять. Освободился Цаган. И тогда вдвоем На запевалу Бумбы напали, живьем Взяли, свалив посреди дороги его. Крепко связали руки и ноги его, И на коня посадили к движенью спиной, И поскакали назад — к державе родной, Десятитысячный буйный табун погнав.
В башне великого Джангра, владыки держав, В самом разгаре пира, — героям своим Голосом звонким крикнул старый Цеджи: «Посланный в чуждую землю, ваш побратим Бумбы родной вчера перешел рубежи. Но у мостов не нашел подмоги Мингйан, Едет спиною к обратной дороге Мингйан. Что же предпримет теперь богатырский стан?» Савар Тяжелорукий, что справа сидел, Бурого Лыску велел оседлать своего. Хонгор кречетоокий, что слева сидел, Сивого Лыску велел оседлать своего И говорил, посреди бумбулвы становясь: «Все-таки Лыско дойдет, хотя долговяз, Все-таки Лыско домчит, хотя и ленив!» Кони помчались, ветер опередив, Воины выполнят обещанье свое! Выехал Хонгор, держа золотое копье, Савар стальной — у него тяжела рука — Выехал, взяв одну лишь секиру с собой. С песней, плечо о плечо, помчались на бой, И быстрота скакунов была велика. Бурого Лыску Савар за гриву схватил, Так он сказал ему: «Лыско мой дорогой, Я за тебя, жеребеночка, заплатил Тысячу, тысяч кибиток — в надежде такой: „Может быть, выйдет конь из него неплохой…“ Завтра, к началу сиянья утренних звезд, Должен быть, Лыско, настигнут тобой Тёгя Бюс Прежде, чем он переправится через мост. Если же ты, скакун, опоздаешь — клянусь: На барабан натяну я шкуру твою. Ребра твои превращу в докуры, скакун. Чаши из черных твоих копыт сотворю. Слово мое запомни, бурый скакун. Видишь, цел ую секиру свою на том». Бурый скакун отвечал ездоку своему: «Савар, теперь полечу я, как брошенный ком. Если не сможешь в своем усидеть седле, Я не вернусь к тебе! В ездоки не возьму, Если растянешься на бугристой земле!» И поскакал, как вихорь степной, бегунец, И на рассвете следующего дня Савров скакун Тёгя Бюса настиг наконец. Только раздался могучий топот коня, Тенгрия сын, Тёгя Бюс, оглянулся назад, Встретил он Савра Тяжелорукого взгляд, Грозной секиры двенадцать лезвий горят! И поскакал Тёгя Бюс к вор отам моста. Крикнуть хотел — не могли раскрыться уста: Савар примчался горячей мысли быстрей, Спину рассек ему Савар секирой своей, И отскочило железо секиры, звеня, И, потеряв сознание, к гриве коня Всадник припал, как будто зарылся в траву, И превратилась вселенная в синеву И закружилась в круглых очах его. Савар, схватив за подол врага своего, Наземь свалил посреди дороги его, Крепко скрутил он руки и ноги его. А скакуна Тёгя Бюса повел в поводу. Видит: вдали, на мосту, у всех на виду, Хонгор Багряный, выполнив слово свое, Поднял Уту Цагана с конем на копье, Руки Цагана железным узлом стянул! Освободился Мингйан и назад повернул Угнанных у турецкого хана коней. Спешились разом два великана с коней И заключили Мингйана в объятья свои. Хонгор воскликнул: «Мингйан! Мы — братья твои, Не потому забыли мы про тебя, Что сиротою ты стал, Богдо возлюбя, И про тебя забыли мы не потому, Что родовиты мы сами в своем дому! Из-за величия пиршеств, из-за реки Буйной арзы, благодатной, хмельной араки, Клятву забыли, но дружба наша верна!» И впереди пестро-желтого табуна Пленникам к башне Богдо бежать повелев, Савар, Мингйан и Хонгор, неистовый Лев, К ставке своей поскакали мысли быстрей. Спешились у чешуйчатых, светлых дверей. К белым седельным лукам прикрепили коней, Освободили пленных своих от ремней И распахнули двери. Со всех сторон Дробный посыпался колокольчиков звон. В башню вступили где восседает нойон. Разом склонили головы долу они, И поклонились трижды престолу они, И по своим расселись они местам. Перешагнув через двести отборных бойцов, И растолкав четыреста черных бойцов, И надавав пощечин почти семистам, Пленники сели в башне владыки Богдо. Джангру они поклялись: «Великий Богдо! На рубеже, где вспыхнут пожары войны, Мы разольемся большим океаном твоим. Будем конями служить великанам твоим. Станем заплаткой твоей великой страны, Только прими нас в цветущее ханство свое, Только прими нас, нойон, в подд анство свое». «Пусть я владыка бессмертных племен земных, — Джангар сказал, — но сперва попросите моих Грозных богатырей, закаленных в боях И воевавших во всех подлунных краях». Тяжелорукий Савар поднялся тотчас. «Вот наш подарок бойцам, просящим у нас! — Руку к щекам силачей приложил, и само Бумбы родной на них появилось клеймо, — Хану турецкому передайте привет И доложите: на год и тысячу лет Стала подвластной Джангру ваша страна, И ежегодную дань высылайте сполна». — Так он сказал. И подданных новых своих Джангар отправил домой, обещая мир И возвратив турецких коней боевых. Прерванный было наново начался пир… До бесконечности продолжались пиры, Бумба-страна воссияла из рода в род. И в золотом совершенстве с этой поры, В мире, в довольстве, в блаженстве с этой поры Зажил могущественный богатырский народ.

Песнь десятая

О битве Мингйана с ханом Кюрменом

В пору, когда во славу обильной арзы Клики гремели всей богатырской семьи, Джангар сказал, не стыдясь внезапной слезы: «Счастливы мы сегодня, друзья мои, — Завтра, быть может, народы Бумбы святой Будут раздавлены чужеземной пятой. Знайте: под правым углом заходящих лучей Мощного хана Кюрмена лежит страна. Войско его состоит из одних силачей. Некогда он покорил себе племена Хана Узюнга — родного отца моего. Ныне, когда в государствах мира всего Имя мое прославляют, державу мою, — Возненавидел он громкую славу мою. Он говорит: „На бугристой тверди земной Слишком прославлен Джангар, единственный сын Воина, некогда покоренного мной“. Бумбу задумал завоевать властелин, — Надо нам хана Кюрмена забрать в полон». Справа сидящий, воскликнул Алтан Цеджи: «Кто же поедет за ним? Нойон, укажи!» — «Славный Мингйан поедет, — сказал нойон. — Главный певец богатырского пира, Мингйан, Первый красавец подлунного мира, Мингйан, Ты полетишь на крепком соловом коне, Ты приведешь Кюрмена живого ко мне!» Молвил Мингйан, снимая шишак золотой: «Помните, Джангар, пришел я к вам сиротой, Вотчину бросив свою, людей и стада. Вы, осчастливив меня, сказали тогда: „Будешь ты нежной усладой бойцов моих, Будешь ты первым из первых певцов моих…“ Вот оно, Джангар, сказалось безродство мое! Как вы решились послать меня одного В край чужеземный, забыв про сиротство мое! Нет у меня под этой луной никого, Сгонит могучий противник со свету меня. Йах! Ни сестер, ни братьев нет у меня, — Что выходили бы вместе, встречая меня, Что напоили бы чашкою чая меня!» И зарыдал он, горем своим обуян. «О запевала Бумбы, красавец Мингйан! — В ставке раздался голос Алтана Цеджи. — Ты поезжай, за судьбу свою не дрожи. Если сумеешь — захватишь Кюрмена живым, А не сумеешь — с прекрасным даром своим Даже в плену будешь первым из первых певцов!» Поднял Мингйан, услыхав слова старика, Желтую чашу: семьдесят сильных бойцов Вряд ли поднимут ее! Шумит арака В теле могучем, сжата в кулак рука, — Крикнул, неистовый, друзьям боевым: «Если пролью богатырскую кровь свою — Обогатится земля глоточком одним, Высохнут кости мои в далеком краю — Обогатится горсточкой праха всего… Эй, коневод, побеги скорей на луга, Эй, коневод, оседлай Алтана Шарга И приведи сюда скакуна моего!» В травах душистых, у холода чистых вод, Бегал Соловый. Привел его коневод И оседлал у чешуйчатых светлых дверей. Добрый скакун снаряжен по законам страны. Вот попрощался Мингйан с нойоном страны. Выслушав пожелания богатырей, Благоухающие, как лотос в цвету, Славный Мингйан вскочил на коня на лету. Перевалил Мингйан курган-перевал, — Холмик заметил. Остановился на нем, Спешился, перед соловым уселся конем, Повод к седлу привязал он и зарыдал. Видит он: что-то чернеет в тумане степном. Это несется Цеджи на Улмане своем. Знают во всех государствах света его! Вот развеваются полы бешмета его Над скакуном, развевается борода… «Бедный Мингйан мой, — сказал он, — иди сюда» И, на колено правое посадив, В правую щеку Мингйана поцеловал, И, на колено левое посадив, В левую щеку Мингйана поцеловал. «Я помогу тебе, милый Мингйан, — он сказал. — Огорожу тебя, славный певец, от беды. На девяностые сутки своей езды Первого ты повстречаешь врага, — он сказал. — Это — небесный верблюд, по прозванью Хавсал. Если скрипит он зубами, пищу жуя, — Пышет во рту десятиязыкий пожар. Здесь, богатырь, и нужна умелость твоя: Должен ему нанести ты смертельный удар! Дальше проскачешь три месяца п ополю ты, Три величавых заметишь тополя ты. Выйдет к тебе пятьсот невесток и дев. Яства на тысячу разных вкусов у них, Лица — святых, но сердца — шулмусов у них! Выход один: на красавиц не посмотрев, Повод коня отпусти — Алтана Шарга: Он уже знает, как унести от врага. Минет еще три месяца, — встретишь в степи Двух желтокрылых ужасных ос… Поступи Так же, как прежде: дай волю Алтану Шарга, Помни: Соловому жизнь твоя дорога. Если живым доедешь до ставки врага — Помни: живет у Кюрмена девица одна, Ханши служанка. Ей можешь открыться: она Джангрова родственница и ханская дочь. Должен ты свидеться с ней: сумеет помочь!» Так ясновидец сказал. Приложив сперва К белому лбу священный мирде-талисман, Мудрый Цеджи произнес такие слова: «Да повернешь, по обычаям предков, Мингйан, Повод коня золотой. Победив в бою, Да возвратишься ты в Бумбу, страну свою!» Сели богатыри на могучих коней. Мудрый провидец пустился в обратный путь. Резвый Соловый помчался, выпятив грудь, Не замечая ночей, не считая дней, Надвое силой дыханья деля траву. Красная пыль поднялась, уперлась в синеву. Так богатырь девяносто дней проскакал. Близилось время к полудню. Увидел Мингйан: Мчится к нему небесный верблюд Хавсал, Десять огней полыхает в огромном рту. Резвый Соловый, ужасом обуян, Остановился, весь в холодном поту. Голову поднял Мингйан скакуна Шарга, Повод его золотой к седлу привязал, С черной нагайкой своей побежал на врага. Справа пытался Мингйана схватить Хавсал, — Кинулся влево Мингйан и одним прыжком Между горбами двумя оказался верхом. Морду направо сворачивает Хавсал, — Влево тогда наклоняется богатырь. Морду налево сворачивает Хавсал, — Вправо тогда наклоняется богатырь. Вынул Мингйан смертоносный меч из ножон, Сталью взмахнул — у верблюда лоб размозжен, Падает он с окровавленной головой. Вот он покрыл половину степи вековой, Перегораживая девяносто рек. Чтобы скорее пройти, богатырь отсек Голову; срезав горбы, зажарил потом И, подкрепившись, поехал прежним путем. Ровно три месяца мчался п ополю он. Три величавых заметил тополя он. Девушки, жены выходят из тени к нему. Яства несут, и доносится пенье к нему: «Голод, старший наш брат, утолите вы, Жажды великий пожар погасите вы!» Вспомнил Мингйан разумного старца слова, Волю Соловому дал. Запрядал сперва, Будто бы перепугавшись, Алтан Шарга, В ужасе мнимом отпрянул на два шага, На небо прыгнул одиннадцать тысяч раз, Наземь он спрыгнул одиннадцать тысяч раз, Не дал опомниться женам, скрылся из глаз! И повторяли бесовки в досаде тогда: «Мы на дорогах стояли в засаде всегда, Целый тюмен приходил — мы хватали тюмен, Десять тюменов — и тех забирали в плен. Если сумел он ловкостью нас превзойти, Если сумел он уйти — пускай на пути Больше не встретит преград, не встретит засад, Благополучно да возвратится назад!» И, прославляя создателя Бумбы своей, Дальше помчался Мингйан. Когда же ездок К цели приблизился на девяносто дней, Дождик закапал. Затрепетал ветерок, Блестки рассыпались радужной полосы, И, беспрерывно меняясь местами, вдали Тучи, две черные тучи по небу шли И превращались в две желтокрылых осы. «Предупреждал об этом провидец меня», — Вспомнил Мингйан. Отпустил он поводья коня, И поскакал золотоволосый его. Снизу пытались ужалить осы его — Делал он вверх одиннадцать тысяч прыжков. Сверху пытались ужалить осы его — Делал он вниз одиннадцать тысяч прыжков. Изнемогая, свалились тогда с высоты Желтые осы, ушибли свои животы. К ним возвратиться Мингйан повелел коню. И желтокрылых тварей он предал огню. И, помолившись творцу родимой страны, Воин подумал: «Победа! Теперь не страшны Недруги, названные святым стариком…» И натянул он ремни золотой узды, И полетел жеребец, как брошенный ком. После двенадцатидневной быстрой езды Гору плешивую всадник увидел вдруг С белой вершиной, лицом обращенной на юг. Всадник взобрался наверх, чумбур растянул, Ноги Соловки согнул, на землю взглянул Взором пронзительным кречетовых очей. Он увидал: под углом заходящих лучей Высится башня, похожая на орла, Перед полетом расправившего крыла, Светятся окна из огненного стекла, И в небосвод упираются купола… «Кто же владелец башни, — подумал Мингйан, — Видимо, тоже один из властителей стран, Видимо, тоже один из могучих владык, Видимо, тоже отважен, богат и велик. Разве такого смогу победить врага?» Так вопрошая, плакал прекрасный Мингйан. Крупные слезы текли — за серьгою серьга. С белой вершины сошел, наконец, великан. Он отпустил своего Алтана. Шарга К водам прохладных ключей, на зеленый простор. Вырвал сандаловый ствол и развел костер, Чаю сварил, навес над собой развернул, И, раскрасневшись, как жимолость, воин заснул И на земле растянулся, как цельный ремень. И молодой богатырский сон, говорят, Длился тогда сорок девять суток подряд. Только лишь пятидесятый начался день, Воин проснулся. Взглянул он прежде всего На скакуна своего — и не верит глазам: Кажется, с пастбищ сейчас привели его! И подошел он к ручью, погляделся: и сам Стал он таким же, каким перед выездом был. И засмеялся, печали свои позабыл, И превратил коня в жеребенка потом, И превратил он себя в ребенка потом, И в государство хана Кюрмена вступил. Ехал впритруску, двухлетку не торопил. Там, где давали побольше, там ночевал, Там, где давали поменьше, там он дневал. Прибыл в цахар, когда еще было светло. Ясная, как луны золотое стекло, Вышла девица: видимо, в башне жила. Остановил он коня, чтобы мимо прошла, Но побежала девица навстречу ему. Он поскакал, чтоб осталась она позади, — Рядом бежит, обращается с речью к нему: «Старший мой брат, не спеши, мой нойон, погоди, С благополучным приездом поздравлю тебя И безошибочно к цели направлю тебя», — «Девушка, с виду кажетесь кроткою вы, А посмеяться непрочь над сироткою вы, Над мальчуганом без матери, без отца. Если, девица, для шуточек вздорных вам Недостает покорного молодца, Трудно ль такого найти средь придворных вам?» — С гневом притворным ответствовал мальчуган. «Сразу тебя признала я, славный Мингйан, Первый красавец вселенной! Ты — исполин Бумбы нетленной, и Джангар — твой властелин Послан сюда нойоном на гибель врагу. Можешь открыться мне, воин, я помогу». «Верно, — Мингйан отвечал, не слезая с коня. — Послан я Джангром сюда, нойоном своим. Верно и то, что Мингйаном зовут меня. Должен я Джангру доставить Кюрмена живым. Что предпринять? Помогите, красавица, мне. С хитрым врагом помогите справиться мне». «Та, про которую, мой прекрасный Мингйан, Мудрый Цеджи тебе говорил, это — я. Все расскажу тебе, ничего не тая. Этот Кюрмен — воистину сильный хан, Этот Кюрмен — один из могучих владык, Принадлежит ему света четвертая часть. Ханский очир, железную ханскую власть, Белый Мудрец охраняет — древний старик. Как-то в один из тихих степных вечеров Вышел из башни старик. На звездный покров Он посмотрел и, вернувшись, хану сказал: „Видишь, оттуда, — и на восток указал, — Воин великого Джангра прибыл уже. Ханство в опасности. Будем настороже“. „Кто же из этой забытой на тверди земной, Слабой страны Узюнг-хана, разгр омленной мной, Кто же со мною вступить осмелится в спор? Правду всегда говорили вы до сих пор, Даром провидца мой просветляя народ, Все, что случится, ведали вы наперед. Ваши слова — не пустые слова ли теперь? Мудрости вашей года миновали теперь, Старости вашей теперь наступили года!“ Так и не принял хвастливый Кюрмен тогда В бедный свой ум старика разумного речь. Старец не смог властелина предостеречь. Вот почему я встречаю тебя, Мингйан! Если ты снимешь с Кюрмена мирде-талисман — Станет слабее дитяти грозный Кюрмен, И ничего не стоит взять его в плен; Если не снимешь — никто не осилит его Между двуногими нашего мира всего. Ночью приди на пиршество богатырей И, превратив дорогого коня своего В косточку, альчик, оставь у наружных дверей. Если ты снимешь обличье Будды с груди — Хана вяжи; не снимешь — к ногам припади И попроси, чтоб испытывать начал тебя, Лучшим из лучших певцов назначил тебя. Духом не падай, надейся на помощь мою». И возвратилась девица к себе домой. Славный Мингйан в безмолвной тиши ночной Чудо содеял: себя превратил в змею И ко дворцу Кюрмена тотчас же подполз. Мимо наружной и внутренней стражи прополз, Щелку нашел он и юркнул в ханский покой. Перед иконой горел светильник святой, Отсвет его на стене над престолом дрожал, А на священном ложе Кюрмен возлежал, И не поймешь его — спит он или не спит. Острый булат на груди, как солнце, слепит, Слева от хана левый находится ад, Справа от хана правый находится ад, Барс и гиена с обеих сторон стоят, Прыгнут — ничто не сумеет тебя спасти. Смотрит на них Мингйан, и дрожит Мингйан, Что-то заныло в груди, заныло в кости, Горько заплакал он, ужасом обуян. Долго поднять испуганных взоров не мог. Поднял — и что же? Видит: паук-осьминог С ханской груди снимает святой талисман. Понял Мингйан: перед ним не простой паук! Спрыгнул паук — превратился в девушку вдруг. Разом знакомку свою признает Мингйан! Девушка направляется к богатырю И на него надевает святой талисман. «Воин, запомни то, что сейчас говорю: Барс и гиена заснули, не встанут, поверь; Их усыпила я н асорок суток теперь; Я до рассвета должна расстаться с тобой: Выйду, вступлю со стражей внутренней в бой, Ты же, по правилам веры, в ночной тиши, Дело благое свое, Мингйан, заверши И постарайся покинуть башню к утру». Вышла. Мингйан испил благодатной арзы. Огненная вода разлилась по нутру, Вспыхнули в зорких глазах зарницы грозы. Соединил для молитвы ладони Мингйан, И поклонился грозной иконе Мингйан, И потушил светильник пальцем одним, И, подойдя к владыке, склонился над ним, И закричал он, вынув булат из ножон: «Будешь, Кюрмен, не моей рукой поражен — Это великий Джангар тебя покарал!»
С этим вонзил он в живот блестящий булат И повернул его семьдесят раз подряд. От неожиданной боли Кюрмен заорал, Бросил с размаху противника в правый ад — Тот устоял на мизинце правой ноги. Бросил с размаху противника в левый ад — Тот устоял на мизинце левой ноги. Стали тогда врукопашную биться враги В ханском покое, погруженном во тьму. Бросил Мингйан Кюрмена к противной стене: Без талисмана не страшен Кюрмен никому! Руки и ноги скрутив на ханской спине, Хана Кюрмена сунул в большую тулму. Он увидал, распахнув двенадцать дверей: Травы росою покрылись утренней там, Девушка билась со стражей внутренней там, — С доблестной ратью Кюрменовых богатырей, С грозным тюменом она сражалась одна. Славный Мингйан перепрыгнув через поток Пеших и конных, попал в седло скакуна, И превратилась девушка в желтый платок, Над изумленным войском взметнулась она, За пояс богатыря заткнулась она. Наш богатырь нагайкой ударил коня. На расстоянье пробега целого дня Ставил свои передние ноги скакун. Задние ноги ставил в дороге скакун На расстояние в целый ночной пробег. Если же сбоку смотрел на него человек — Чудилось: выскочил заяц из муравы. Травы степные тонули в красной пыли. Пламя ноздрей обжигало стебли травы. Мчался Шарга, подбородком касаясь земли, А подбородок стальной опирался на грудь… «До расстоянья в двенадцать дней и ночей Мы сократим двенадцатимесячный путь», — Молвила девушка и подняла суховей, Страшному ветру степному велела подуть. Ветер подул за хвостом Алтана Шарга — Вот уже мысли быстрей Соловый летит! Всадники вдруг услыхали топот копыт. Это Мерген догонял их — Кюрмена слуга. Молвила девушка, сразу признав врага: «Дайте мне ваш Кивир — знаменитый лук. Если на горле застежки Мерген отстегнул — Мы победим главаря Кюрменовых слуг. Если ж на горле застежки Мерген застегнул Плохо, Мингйан, окончатся наши года». Девушка синий лук натянула тогда, Через плечо поглядела в степную ширь. Видит она: из-за сильной жары богатырь Обе застежки на горле своем отстегнул! В желтое горло вонзилась тогда стрела И богатырскую голову сорвала. Враг обезглавленный повод коня повернул, Спешился, в черную землю саблю воткнул И обмотал поводья вокруг колен… Саблю сжимая, дух испустил Мерген. Славный Мингйан велел возвратиться коню, Спрыгнул на землю, с убитого снял броню, Воина зла, чародея, он предал огню, Вражеского жеребца повел за собой. На девяностые сутки слез у дверей Джангровой башни, покрытых искусной резьбой. Вышло навстречу множество богатырей, И развязали они большую тулму.
Освободили Кюрмена, сказали ему: «Справа садитесь, на восьминогий престол». Слушать не стал их Кюрмен и дальше пошел, Сел он повыше Джангра Богдо самого! Семеро суток длилось уже торжество, Молвил в разгаре пиров могучий Кюрмен: «Много я вижу в этой стране перемен! Сын Узюнг-хана, Джангар великий, владей Этой прекрасной землей бессмертных людей». И, провожаемый всей богатырской семьей, Этот могучий Кюрмен уехал домой.