...И больше - ничего
вернуться

Чевгун Сергей Федорович
Шрифт:

Третья часть

Побег

1

Я мостки оттолкну, словно помощь последнего друга, Я веслом разобью на осколки зеркальную плоть, И опять по реке, по изгибу сакрального круга, Поплыву, чтобы страх, чтобы ужас земной прополоть. Я ударю веслом, и другим от бессилья ударю, И глаза мои станут цепляться за домик родной, Словно путь мой лежит на допрос к самому государю, Словно это не месяц, а меч занесён надо мной. Скрип уключин, как скрип для менязаготовленной дыбы, Звон цепи носовой словно кованый звон кандалов, И глядят из реки золотые и красные рыбы, И иные созданья моих очарованныхснов. "Это сны, это бред! Это память раздором чревата!" — , Я подумаю так, выбираясь из петель узла, И весло подниму, и как капельки гомеопата, Будут падать и падать гремучие капли с весла. И опять я скажу: "Это память, конечно же, память! На черта тебе то, что прошло по земле без следа? Надо к берегу плыть, надо всё, как и было, оставить, Пусть горит надо мной не упавшая в реку звезда!", Я ударю опять, я ударю, чтоб не было страшно. "Не смотри в глубину!" — донесётся ко мне издаля. "Не смотри в глубину! — повторят часовыена башне, "Не смотри в глубину!" — прозвучит повеленье Кремля. Я закрою глаза. Я подумаю: "В кои-то веки, Ты, нечистая сила, поэта берёшь на гу-гу!" И назад оглянусь, и скажу: "Поднимите мне веки! Я желаю узнать, что таится в сакральном кругу".

2

Вот, казалось бы, дом. И беда нам с тобою не горе. Но померк горизонт, и растаял последний наш шанс. И разверзлась река, разошлась, как библейское море, Разошлась, словно рана, как совесть в ночи, разошлась. Я увидел, и вздрогнул, но лопнуло верное стремя, Обезумевший конь запропал среди сопок и туч. Предо мною река в темноте проходила, как время, И в неё полумесяц входил, как утерянный ключ. Там, в раскрытой реке, как в огромной божественной пасти, Содрогались столетья, и вечно, теряясь во мгле, Плыл Осирис в гробу, и Руслан распадался на части, И богиня Исида, как нищенка, шла по земле. Там воскресший простор был до капельки весь благосенный, Видел я за межой всё, что было со мною допреж: Там любил Клеопатру в сентябрь обращённый Есенин, Там Ассоль проходила по палубе алых надежд. Там кричал Алконост, мчались белые кони, и втымеж Плыл Перун по рекевслед за грустным Троянским конём. Там светился во тьме под водою не сгинувший Китеж, Там во сне Лукоморья я был и водой и огнём. Там цвела куманика, свиваясь в ночи с курослепом, Под распыл росинца выходили лембой и лембей, Там легко и свежо уживались под богом, под небом Красный ворон, и гриф, и высокий изгиб лебедей. Там стояли селенья, там в круг выходила плясея, Там Илья и Добрыня вином наполняли корец, Там ждала Ариадна пропавшего где-то Персея, Там всю ночь Прометею расковывал перси кузнец. Там был мир молодым, с молодою ядрёной закваской, Там по красным пескам уходил в небеса караван. И стоял Соломон над уснувшей царицею Савской, И сияющий храм имужевозводил Ариман. Там народ проживал, не боящийся Бога и беса, Там заветную жизнь не пустили ещё под откос. Там наш домик стоял не у самого тёмного леса, А на том берегу, где ещё не родился Христос.

3

Ты на берег пришла, ты стояла молясь и ругаясь, И стояла судьба, проверяя весь мир на излом. "Так входи же в меня! — говорила река, задыхаясь, — Чтоб концы и начала связать неразрывным узлом!" И стонала река. И звала нас к себе, и хотела, Чтобы сгинул, простыл, чтоб рассыпался вечный покой. И тогда ты топор занеслана пречистое тело, И закрылась река, и опять оказалась Рекой. Я как вор, словно ворбыл застигнут таким оборотом, Мне тщету и ничтожность душа, отлетев, нарекла. А река как река пропадала за тем поворотом, Где уже никого, никого не спасала река., И опять мы вдвоём, и растут, как долги, наши дети, Лает пёс на дворе, дровосек до портвейна охоч… И стоят на реке никому не заметные сети, Для меня, для тебя, для Исиды, Ясона, и проч.

4

Ночь легла, как плита. Над рекою упала завеса, Это был не туман, а надежды раскрошенный мел. Лось стоял у воды и кричал, и глазами Велеса На Реку, на меня и на жуткую землю глядел. От планеты людей пахло кровью и потом прогоркло, Словно всполох, горел над пожарищем крик петухов. И стояла в Реке, и кричала во тьму Златогорка, И священные рощи к себе призывали волхвов. Птица Сирин кричала, дубам умирающим вторя, А под ней города говорили на мёртвом арго. И чернела Река от великого русского горя, И качала Река мою лодку с названьем "Арго". Надо мной, в небесах, больше не было злобного Бога, Усмехался Тайфун, и качала волна Перуна, И бежала Река, как песок между пальцев Сварога, И за Круглым столом задыхалась от счастья зурна. Я ударил веслом в глубину отреченья и рока, Я прошёл по воде под гремучею аркой моста… И хранила Река неизбывную тайну истока, И манила меня дальше веры и дальше креста. Вспоминая свой дом и жену на мостках, я держался, Но когда поднялась несусветная дрожь над водой, Я склонился во тьму, я губами к былому прижался, И скользнул в глубину за утопленной нами звездой. (11)

8

Без четверти одиннадцать. Времени остаётся лишь на то, чтобы купить цветы и успеть дойти до зала траурных церемоний. Мы выходим из кафе — и попадаем в цветочный ряд: розы, георгины, гвоздики, астры… Цветов столько, что хватит на половину Москвы, — если их купит другая половина.

Мы берем, не торгуясь, цветы и продолжаем свой путь. А вот и вход на территорию Троекуровского кладбища.

— Давай покурим, — Апостол останавливается и тянет из кармана мятую сигаретную пачку. — Знаешь, как-то идти туда не хочется. Не люблю похорон!

— Да кто же их любит, кроме Шопена? — отвечаю я. — Разве что музыканты, которые играют его марш…

Мы закуриваем.

— Я через неделю в Переделкино еду, буду там числа до двадцатого октября, — говорит Апостол. — Бывал в Переделкино?

— Нет. И честно говоря, не тянет.

— А зря! Мог бы и съездить.

— Зачем? Посмотреть на дачу какого-нибудь усопшего классика? Его верандой полюбоваться?

— Почему бы и нет? Интересно же!

— А смысл? Ну, ходил этот классик по веранде, и что? Он как-то по-особенному ходил? Не так, как все? Или, может, его веранда и сама что-нибудь талантливое написала?

— Ты всегда всё на шутку сводишь, — Апостол бросает сигарету. — Сколько там времени?

— Без двух одиннадцать.

— Что ж, идём…

На прощание с Витькой мы приходим без опоздания.

У входа в зал для траурных церемоний смерти нет. Она — там, за тяжёлыми резными дверями, на возвышении, предназначенном для гроба. А здесь, на асфальтированной площадке, стоят в ожидании прощания с покойным друзья, знакомые и родственники. Немного, человек десять с небольшим.

— Нет больше нашего Витюши! — зарёванная гражданская жена бросается Апостолу на шею. Одиннадцать лет она была рядом с Витькой. Это было не просто, особенно в последний год: мысли о смерти меняют характер у людей столь же необратимо, как и алкоголь в пенсионном возрасте.

Здесь же, у резных дверей, стоит ещё одна жена — когда-то законная, но давно уже бывшая. На шею Апостолу она не бросается, и с гражданской женой почти не общается. Бывшая законная в том возрасте и достатке, когда можно позволить себе ездить на хорошем джипе и прятать слёзы, если они есть. Или не прятать, когда их нет вовсе.

Пока Апостол утешает гражданскую, а законная с кем-то вполголоса разговаривает по телефону, я подхожу к Витькиному брату.

— Прими мои соболезнования, — говорю я ему. Брат кивает в ответ. Держится он достойно: положение обязывает. Брат принял на себя тяжесть похорон, ему же предстоит через полгода принимать и бремя наследства.