Скажу прямо: мне лично фигура Фандорина неприятна. Я не верю ни на йоту в его блеск. Это маниакальный, самовлюбленный тип, презирающий землю своего случайного и временного(да-да, возникает именно такое чувство!) пребывания. Все события, в этой земле происходящие, хотя и придуманы автором, однако ж, являются кривым отражением ее реальной истории. И все эти события служат отвратительным, но и выгодным фоном для блестящей игры Фандорина. И конечно разнообразные бездари из полицейского ведомства, принимающие участие в этой дурной игре с бомбистами, террористами, шантажистами и прочей, к слову сказать, весьма талантливой сволочью, обязаны быть благодарны нашему русскому самураю. Выручил, отец родной! Спас из безвыходного положения! Что б мы без тебя делали?

Но разве не таков Шерлок Холмс в оппозиции к глуповатому Лестрейду? К Лестрейду — да, но не к Британии. Холмс — часть Британии и, простите за банальность, к тому же наводящую на ложные ассоциации, «мозг нации». А Фандорин — выморочный тип, ниоткуда взявшийся, из какой-то неведомой книжной Японии. Музей Шерлока Холмса в Лондоне органичен. Музей Фандорина возможен только в московском Институте стран Азии и Африки, который закончил Чхартишвили.

Ну, хорошо — а Пуаро, который бельгиец, а не француз, с чем связана некоторая пикантность в его поведении? Но Фандорин не бельгиец, не англичанин, не японец и не русский, даже и не русский европеец, что будто бы следует из его фамилии, восходящей к фон Дорну. Это именно некий абстрактный тип умного, честного, порядочного человека вообще, волей судьбы родившегося в неумной, нечестной и непорядочной стране. Это человек, озабоченный своей проблемой, которая является проблемой его самоидентификации. Я понимаю, что именно такой герой, неважно в серьезнойили несерьезнойлитературе, приятен значительной части постсоветской интеллигенции. И это была, может быть, главная находка Акунина-Чхартишвили.

Но справедливости ради надо сказать, что одного этого было бы недостаточно. Вопреки мнению критических профи и озабоченных проблемой своей духовности и эстетического самовыражения серьезныхписателей, я ответственно заявляю, что Акунин необыкновенно литературно даровит и что такие безделки, как его романы, являются результатом очень внушительного творческого труда. На выучку к Акунину надлежит отправить 90 % наших серьезныхроманистов, чтобы они научились главному, что делает писателя писателем, а не продавцом абстрактной духовности и эстетического самовыражения: умению строить сюжет и рождать персонажей, которые живут, дышат и говорят на страницах без аппаратов искусственного дыхания и искусственной речи. Которые видныи слышныне потому, что автор подробно рассказал нам, как они выглядят и как говорят, а потому что они составлены из собственных слов и жестов. Вот что несомненно удается Акунину, вот в чем он сегодня едва ли не первый.

Его романы о монашенке-сыщике Пелагии в этом отношении ничуть не хуже фандоринского цикла. Романы о Пелагии выгодно отличаются еще и тем, что в них главный персонаж, эдакий отец Браун в юбке, никак не является даже частично alter ego автора, и стало быть литературная игра приобретает более чистый характер. Перекличка с Честертоном меня нисколько не смущает. Открытое воровство в литературе вещь — совершенно нормальная, и Пелагия не более опасна для честертоновского отца Брауна, чем Буратино для Пиноккио. И я бы с радостью рекомендовал этот цикл для «досугового» прочтения, если бы…

Все-таки прав был М. М. Бахтин, утверждавший, что чисто занимательного романа быть не может, что всякий роман поневоле идеологичен. Идеологичен и «пелагиевский» цикл Акунина. В первом романе («Пелагия и белый бульдог») это не так заметно. Во втором («Пелагия и черный монах») — идеологические уши торчат столь нахально, что хочется их отрезать.

В одном из интервью автор признался, что идея «Черного монаха» навеяна туристической поездкой на Соловки. Я бывал на Соловках и могу оценить, во чт превратились Соловки под пером Акунина. Правда, он, как всегда, схитрил и старательно размешал в стакане своей творческой фантазии Белое море и озеро Светлояр, так что топонимика стала вроде бы блуждающей — некая русская религиозная святыня вообще. Но даже не соловецкий топос (все равно слишком узнаваемый), а соловецкий миф выдает Акунина с головой. Ну, кто же не слышал баек о том, как до проклятых большевиков соловецкие монахи выращивали ананасы там, где положено расти только бруснике и морошке? Как они купались в лучах электрического освещения и проч.? Надо самому побывать на архипелаге, чтобы понять, где кончается миф и начинается строгая правда, слишком строгая для материковых жителей. Чтобы увидеть все величие и весь ужас Соловков, где добровольномогут жить только люди особой породы. Впрочем, не в том беда, что Акунин перевел объемную реальность в плоскость своей фантазии, соорудив утопию, которая оборачивается антиутопией. (На архипелаге процветает монастырский капитализм на почве тоталитарного режима.) В конце концов, это его дело — сочинителя и фантазера, который не раз публично слагал с себя ответственность за случайное совпадение правды и вымысла.

Беда в другом. Изящный детективный роман, сам того не желая, превратился в пасквиль на то, что для многих свято. Алексей Варламов, напавший в «Литературной газете» на Акунина по поводу его «Коронации» со слишком, на мой вкус, менторской статьей, в одном, несомненно, прав. У безответственной фантазии должны быть ограничители там, где реальность вопиет об ответственности. Акунин считает обязательным обозначить водораздел с серьезнойлитературой (я вашего не трогаю, вы не трогайте моего). Но при этом не удосужился снизойти до понимания еще не остывших религиозных проблем, трогать которые его, в общем-то, не просят. Допустить, что он делает это по ребяческой наивности, я не могу, не тот это писатель. Остается одно: проблемы эти его очень сильно занимают, так сильно, что ради них он готов поступиться чистотой и изяществом своего вымысла.

Возможно, кому-то покажутся забавными однообразные глупости и пошлости, которыми Акунин наводнил свою соловецкую антиутопию… Ресторан «Валтасаров пир», парикмахерская «Далила», сувенирная лавка «Дары волхвов», банковская контора «Лепта вдовицы», котлетная «Упитанный телец», гостиница «Непорочное зачатие»… И как это он не додумался до закусочной под вывеской «Евхаристия»? Отец Митрофаний (епископ!) рассуждает о религии как какой-нибудь поп-расстрига, но это ничуточки не смущает его духовных чад. Настоятель монастыря ведет себя как Брынцалов, которого скрестили с Зюгановым. От всего этого разит самой дешевой карикатурой и — провокацией.

Что-то не выходит у Бориса Акунина с игрой в чистый вымысел и приятного во всех отношениях автора для приятного во всех отношениях читателя. Не получается абсолютный штиль даже в стакане воды. Волнуется водичка. Гримаса современности обезображивает невозмутимое лицо господина сочинителя. И наоборот — ослабляются лицевые мускулы безукоризненного Фандорина, отваливаются его наклеенные бачки, и под ними обнаруживается не то скуластый японец (но не «штабс-капитан Рыбников», а какой-нибудь славист из Токио), не то Чхартишвили с его собственными проблемами. А монашка Пелагия оказывается просто русской феминисткой, живущей на американские гранты.