После войны муза не вернулась к Юрию Карловичу. Писал он по-прежнему мало, плохо: бездарный рассказ «Иволга» и очерк «Воспоминание» не украсили его литературную биографию. Но настоящим позором для Олеши стал рассказ «Друзья» (1949). Непонятно, как автор «Лиомпы» и «Альдебарана» мог написать рассказ, за который было бы стыдно даже школьнику. Особенно досадно, что едва ли не худший рассказ Олеши посвящен А.С. Пушкину. Несколько лет Олеша почти не писал. В 1956 году произведения Олеши были переизданы. Это очень ободрило автора «Цепи». Он пытался больше работать: писал статьи, очерки, трудился над инсценировками «Идиота», «Гранатового браслета». Надо сказать, что за свою жизнь автор «Списка благодеяний» не раз брался за инсценировки, но и в этом деле он не преуспел: «Ремесленник он был никакой, и многие его театральные и киноинсценировочные предприятия терпели крах… Однажды он жаловался, что никак не может сделать киносценарий по собственному роману «Три толстяка»… он его так и не сделал.» [119] В 1950-е (как и в 1930-е, и в 1940-е) работа у Олеши «не клеилась»: он не писал ни романов, ни повестей, ни пьес, ни рассказов. Что касается «Ни дня без строчки», то я не разделяю восторга некоторых авторов, считающих, что это «великое», «гениальное» произведение, якобы «образец новаторской прозы». Книга, собранная В. Шкловским, М. Громовым и О. Суок-Олешей уже после смерти писателя включает, во-первых, наброски автобиографического романа, во-вторых, дневник с многочисленными заметками и отзывами о прочитанных книгах и, наконец, несколько действительно замечательных фрагментов, имеющих художественную ценность: «Лавка метафор», эпизод с покупкой торта и некоторые другие. На мой взгляд, за исключением этих фрагментов, да еще, пожалуй, страниц, посвященных детству, «Ни дня без строчки» — вне литературы, ибо к настоящей литературе никак нельзя отнести пересказы произведений Данте, Уэллса, Эдгара По и др. Нет, это не новаторская проза, а литературно-мемуарный винегрет. В данном случае согласен с М.О.Чудаковой, писавшей, что: «Вся она [книга — С.Б.] кричит — то почти беззвучно, а то и в полный голос — что он не может писать, что он забыл, как это делается.» [120] К сожалению, Чудакова не пыталась найти объяснение этому явлению, а лишь констатировала факт.

Так что же мешало Олеше писать, хорошо писать? Как я уже отметил, творчество требует сверхнапряжения, т. е. длительного, волевого, интеллектуального и эмоционального напряжения и жертвенности. Под жертвенностью мы понимаем способность отказаться от удовлетворения каких-либо ближайших, в том числе жизненно важных потребностей. В нашем случае речь идет не об отказе от карьеры, богатства и т. п., а об отказе от обеда в ресторане, от вечера в приятной компании, наконец, просто от минуты лени. В «Даре» Набокова есть замечательный фрагмент: литератор Годунов-Чердынцев прежде, чем пойти на маскарад, где его ожидало свидание с любимой, решил вычеркнуть одну из написанных им ранее фраз. Он задержался, сел за письменный стол и … за работой он забыл о свидании. Приятный вечер не состоялся, зато было дописана книга. (Позволю себе напомнить, что способность к сверхнапряжениям и жертвенность являются проявлениями пассионарности — эффекта биогеохимической энергии живого вещества, преломленной высшей нервной деятельностью человека.).

Вернемся к Олеше. Вот что писал о нем С.А. Герасимов: «Он [Олеша — С.Б.] приезжал с намерением писать, писать, писать, но писал мало, потому что вокруг было столько друзей и искушений. Спуститься в ресторан … где подавали вкуснейшие киевские котлеты… где можно было сидеть не торопясь… и говорить, говорить…» [121] Олеша, видимо, любил быть «душой компании». Почти все знавшие его люди вспоминали о нем как об отличном собеседнике, с которым приятно было поговорить на литературные и окололитературные темы за столиком ресторана Дома Герцена (служившего, очевидно, жизненной основой для булгаковского «Грибоедова») или кафе «Националь», завсегдатаем которых был Олеша.

Тот же Герасимов вспоминает, что перед Олешей обычно лежала стопка бумаги «как бы в утверждении незыблемости профессии — писатель в кафе, хотя в кафе Олеша никогда не писал» [122] .(Впрочем, режиссер А. Мачерет утверждал, что сценарий фильма «Болотные солдаты» был написан именно в кафе «Националь» [123] ) Как это напоминает тех студентов, что «для очистки совести» загорают с книгами в руках.

Но и за письменным столом Олеша не мог сосредоточиться на работе: «Пишу эти строки в Одессе, куда приехал отдыхать от безделья … когда работа удается, усидеть на месте трудно. Странная неусидчивость заставляет встать и направиться на поиски еды, или к крану, напиться воды, или просто поговорить с кем-нибудь. … Наступает уныние, которое нельзя изменить ничем. Страница перечеркивается, берется новый лист и в правом углу пишется в десятый раз за сегодняшний день цифра 1.» [124] Олеша, конечно же, пытался найти причину, которая «мешала» ему работать, препятствие, мешавшее прийти вдохновению. Олеша искал это препятствие в мелочах: беда, оказывается, в том, что он пишет стоя, а не сидя [125] , виноватой оказывается пишущая машинка, которую «тяжело» передвигать, «скорее надоедает, скорее чувствуешь желание отдохнуть.» [126] Разумеется, Олеша понимал, что это лишь самообман. Он понимал, что болен творческим бессилием, но причину «болезни» найти не мог: «Моя деятельность сводится сейчас к тому, что в течении дня я заношу на бумагу две-три строчки размышлений … эта деятельность… составляет по величине не больше, чем, скажем, записки Толстого не то что в дневниках, а в той маленькой книжечке, которую он прятал от жены. А где же моя «Анна», мое «Война и мир», мое «Воскресенье» и т. д. Надо все это обдумать и сделать выводы» [127] . И за этими грустными размышлениями следует строчка, на мой взгляд, объясняющая все: «Только что ел пломбир» [128] . Вот он, ответ! Олеша был не способен сконцентрироваться на работе и отказаться ради нее даже от небольшого удовольствия. Он сам назвал свое состояние «болезнью», с которой нельзя писать [129] . И тем не менее он писал и писал просто для того, чтобы оправдаться перед самим собой, чтоб доказать самому себе, что его творения все-таки литература, что он все-таки писатель. А он писал как посредственный журналист, работающий в многотиражке. Видимо, ему было стыдно за свои произведения, оттого-то даже вещей, написанных на журналистском уровне, у него мало. Настоящее творчество Олеши в последние годы ограничивалось лишь чудными метафорами.

Итак, мы пришли к выводу, что дар Олеши не был полноценным, ибо его талант не опирался на повышенную пассионорность. Но возникает закономерный вопрос: почему тогда творения Олеши не ограничиваются калейдоскопом метафор, отдельными удачными фрагментами (вроде уже упомянутого мною эпизода с покупкой торта, вошедшего в «Ни дня без строчки») и «балластом», т. е. статьями, очерками и дневниками? Почему «Зависть» и «Трех толстяков» не постигла участь «Нищего» и «Смерти Занда»? И почему, наконец, почти все лучшие произведения Олеши были написаны в период 1924–1931 годов? Этот «золотой период» Олеши не только поставил бы под сомнение нашу концепцию, но и вошел бы в противоречие с законом сохранения энергии, если бы не было открыто и описано явление пассионарной индукции. Пассионарная индукция — это «изменение настроения и поведения людей в присутствии более пассионарных личностей. Пассионариям удается навязать окружающим свои поведенческие установки, сообщив им повышенную активность и энтузиазм, которые от природы этим людям не присущи. Они начинают вести себя так, как если бы они были пассионарны, но, как только достаточное расстояние отделяет их от пассионариев, они обретают свой природный поведенческий и психический облик. [130] ». Явление пассионарной индукции — одно из основополагающих в учении о пассионарности и в пассионарной теории этногенеза. Пассионарная индукция «пронизывает все этнические процессы, будучи основой всех массовых движений людей, инициаторами которых являются пассионариии, увлекающие за собой менее пассионарных людей. Таковы политические движения, крупные миграции, религиозные ереси и т. д.» [131] Примерам пассионарной индукции нет числа, наиболее яркими являются, конечно же, военные подвиги: Суворова под Кинбурном и в швейцарском походе, Наполеона при Лоди и Арколе, Раевского под Солтановкой и подвиги многих безвестных солдат, первыми бросавшихся в бой и увлекавших за собой своих товарищей. Немало примеров пассионарной индукции связано с выступлениями известных ораторов, порой доводивших своих слушателей до исступления. И что интересно, речи этих ораторов, к примеру, знаменитая речь Ф.М. Достоевского, произнесенная 8 июля 1880 года на заседании общества любителей российской словесности, при чтении не производит того впечатления, которое она произвела на слушателей. Следовательно, в успехе речи решающую роль сыграло личное присутствие Достоевского. Еще более интересный пример — выступления И.В. Сталина. Считается, что Сталин никогда не был хорошим оратором. Его речи, как правило, банальны и малоинтересны, однако по свидетельству К.И. Чуковского [132] , которого трудно заподозрить в сталинизме, не только речи Сталина, но даже само его появление вызывало реакцию, которую обычно называют «массовым психозом» — явление, не объяснимое одним лишь страхом.

Итак, если пассионарный воин может заставить своих товарищей забыть о страхе смерти, пассионарный политик — об убеждениях и первоочередных делах, то, логично предположить, что пассионарный литератор может невольно «ввести» пассионарность своему коллеге. И заиграет талант всеми красками, и будет создан новый оригинальный рассказ, роман или пьеса. Увы. Такой эффект не будет продолжительным, ибо для долгой творческой жизни нужна собственная пассионарность, но и этого эффекта хватило на то, чтобы русская литература стала богаче на одного талантливого писателя.

Но кто из знакомых Олеши мог произвести пассионарную индукцию? Вспомним коллектив «четвертой полосы»» «Гудка»: Катаев, Ильф, Петров, Булгаков — все они были не только талантливы, но и пассионарны. Следовательно, пассионарное напряжение консорции (в данном случае коллектива «четвертой полосы») было достаточно велико, и Олеша, так или иначе, должен был подчиниться общему ритму. Впрочем, еще важнее то, что Олеша некоторое время жил под одной крышей с В. Катаевым, а затем с Ильфом. Жили Олеша и Ильф в печатном отделении типографии (в Москве был тогда жилищный кризис). Позднее они перебрались в Сретенский переулок, где поселились в каком-то флигельке. В это время были написаны и «Зависть», и «Три толстяка», и несколько отличных рассказов. Кроме того, Олеша был дружен с Багрицким и, главное, с Маяковским, ярко выраженным пассионарием. Пассионарная индукция Маяковского описана не раз. Сам Олеша писал: «Его [Маяковского — С.Б.] появление электризовало нас. Мы чувствовали приподнятость.» [133]

В конце 1920-х Олеша был самым популярным автором «Гудка» (см. свидетельства В. Катаева [134] , М. Штиха [135] , И. Овчинникова [136] и одним из самых знаменитых писателей. А ведь литературная жизнь в 1920-е отнюдь не была бедна. Пожалуй, это был один из самых интересных периодов в истории русской литературы. Государство еще не протянуло к ней свою железную лапу, а оголтелые рапповцы и лефовцы не были так страшны, и диспуты между литературными объединениями только добавляли «перца» литературной жизни. Напомню, что в двадцатые годы работали Булгаков и Платонов, Ахматова и Пастернак, Зощенко и Бабель, Лавренёв и Багрицкий, Ильф и Петров, Заболоцкий и Хармс, Горький, уже писавший «Самгина», и Шолохов, работавший над «Тихим Доном» (или же, как считает А.И. Солженицын, уже присвоивший его). И Олеша сумел прославиться на таком фоне! Но вот переехал на другую квартиру Ильф. Застрелился Маяковский. Обострилась болезнь Багрицкого (впрочем, Олеша разошелся с ним еще раньше). Отдалился делавший карьеру Катаев. Покинул «Гудок» Булгаков. А без дополнительной пассионарности талант Олеши был бессилен. О том, что произошло в дальнейшем, я уже писал. Пьесы, повести, рассказы оставались недописанными, а сам Олеша стал чувствовать себя стариком (в тридцать с небольшим лет!) Тогда же у Олеши появилась тема молодости, с которой он связывал свои писательские и журналистские успехи. Воспоминания об утраченной молодости пронизывают почти все его произведения от дневниковых записей до печально знаменитой речи на I съезде советских писателей. И дело тут не столько в молодости, сколько в том, что с ней у Олеши был связан период настоящей творческой деятельности, которая стала возможна благодаря индуцированной пассионарности.