Борясь с трудностями, которые выдвигала ему одинокая жизнь на острове, преодолевая препятствия, неизбежные в каждой работе, Робинзон знал, с чем он имеет дело и чего следует ему добиваться.

Теперь же опасность грозила из-за угла; он не знал ни дня ни часа, когда она предстанет перед ним, и эта неизвестность держала его в постоянном беспокойстве.

Покончив, между тем, с первым загончиком, он собрался делать второй. Для этой цели он пустился в другую сторону острова и случайно вышел да западный берег, где еще никогда не бывал. Спускаясь с возвышенности, с которой открывался вид на море, ему вдруг показалось, что вдали виднеется лодка. Дома у него хранилась подзорная труба, теперь же, простым глазом, он не мог с достоверностью сказать, обмануло его зрение или нет, потому что быстро потерял из виду то, что принимал за лодку.

Внизу, на прибрежном песке, он заметил дымок, подымающийся от покинутого костра. Вот оно! Робинзон почувствовал, как бешено забилось его сердце и, забыв весь страх, прыжками спустился с горки и подбежал к разбросанным головешкам, но в ужасе попятился назад: то, что принял он издали за головешки, были обуглившиеся человеческие кости, полуобглоданные куски ног и рук и головы с еще сохранившимися волосами. Невозможно выразить, какой ужас охватил его душу!

Он знал, что дикие племена часто воюют между собой и что побежденные становятся добычей победителей, об этом рассказывали ему когда-то еще матросы на корабле.

Отвращение и гнев сменили первое ощущение ужаса в душе Робинзона. До какой зверской жестокости может дойти человеческая природа!

У него закружилась голова, потемнело в глазах, и он едва удержался на ногах. Ни минуты лишней не захотел он оставаться на ужасном месте, а с возможной поспешностью поднялся назад на возвышенность и углубился в лес. Поселись он случайно на этой стороне острова, не добрым бы кончилась его жизнь! Ужаснейшая из казней ожидала бы его!

Но, странно, с этого дня он меньше стал бояться дикарей. Может быть, оттого, что омерзение и презрение к ним очень уж сильны были в его душе. Кроме того, он все больше убеждался, что эти незваные гости никогда не приезжают на остров за добычей. Вероятно, у них было все, что нужно, и им нечего было искать тут. Почти восемнадцать лет прошло жизни Робинзона на острове, и ни разу до сих пор не встречал он следов человеческого пребывания, значит, если сам он будет осторожен и постарается не попадаться им на глаза, то может еще прожить хоть двадцать лет в том же одиночестве. Теперь, при желании, он легко мог бы из какой-нибудь засады поглядеть на дикарей, но они ему были так отвратительны, что он и думать об этом не хотел. И вот, последние два года он почти безвыходно просидел в той части острова, где было расположено его хозяйство. Даже на лодку, стоившую ему таких трудов, ни разу не сходил он посмотреть, стараясь примириться с мыслью, что она окончательно для него пропала.

Больше всего опасался теперь Робинзон стрелять, чтобы выстрелами не привлечь внимания. К счастью, стада давали возможность прекрасно обходиться без охоты. Только силками иногда ловил он птицу, чтобы по-разнообразить свой стол.

Но все же без оружия никогда не выходил он из дома: ружье, два пистолета, топор всегда были при нем. Он даже не мог быстро двигаться из-за тяжести своего вооружения.

Гнев его на дикарей все не проходил: целые дни, а подчас и ночи, ломал он голову, как бы наказать хорошенько этих извергов. Ему хотелось перебить их всех до одного и спасти несчастную жертву.

Но как это сделать? Сперва замышлял он подвести мину под их площадку для пиршеств, заложить туда 5–6 фунтов пороха и взорвать его в нужную минуту. Но, во-первых, жалко было пороха, которого оставалось немного, а, во-вторых, трудно было угадать как раз тот момент, когда все соберутся вместе.

А при неудаче, все дело кончилось бы так, что большинство отделалось бы только испугом.

Или не зарядить ли все ружья, спрятаться в засаду и в самый разгар кровавого пира, когда можно будет с уверенностью сказать, что каждый выстрел убьет или ранит нескольких, выпустить все заряды, а потом выскочить самому с пистолетами и саблей. Будь их хоть двадцать человек, он всех их истребит!

Эти мысли не давали совершенно покоя Робинзону, даже по ночам видел он во сне, что стреляет в дикарей.

Наконец, он решил начать приводить в исполнение свои планы. Осторожно начал он пробираться в другую часть острова, чтобы найти подходящие места для засады. Вид разбросанных костей уже не пугал его так, как в первый раз, а только увеличивал гнев и жажду мщения. Место для засады было вскоре найдено, и даже два. Первое — была небольшая пещера на склоне горы над местом пиршеств. Отсюда мог Робинзон издали завидеть приближение гостей и затем незаметно спрятаться в лес. А там, в одном огромном дереве нашел он дупло такой величины, что свободно помещался в нем. Отсюда можно было отлично наблюдать за дикарями и без промаха стрелять в них, выбрав удобный момент. Затем он привел в порядок все свое оружие, зарядил и пистолеты, и мушкеты, и ружья, теперь дело было только за неприятелем.

Но его-то как раз и не оказывалось. Ежедневно, вооруженный зрительной трубой, уходил Робинзон на свой наблюдательный пост и по несколько часов просиживал там в ожидании. Но море оставалось пустынно на всем протяжении, которое охватывал его глаз через подзорную трубу. Так прошло не меньше, чем месяца два, а то и больше. Наконец, ему это надоело.

К тому же, сперва смутно, а потом все яснее и определеннее стали пробуждаться в Робинзоне новые мысли. Успокоенный тишиной, он снова в вечерние часы смог наслаждаться красотой заката, снова увидел прелесть окружающей природы, и в душе его встал вопрос: а имеет ли он право убивать этих людей? Имеет ли он достаточно оснований, чтоб самовольно лишить их главного блага — жизни? Конечно, их зверские нравы отвратительны, но учит ли их кто-нибудь лучшему? Несомненно, в глазах людоедов — людоедство не составляет преступления, и совесть их не упрекает за это. Они делают себе пищу из своего собрата с тем же спокойствием, с каким мы убиваем быка. Откуда знать им всю омерзительность этого действия?

К тому же ему, Робинзону, они не причиняли никакого вреда. Другое дело, если бы пришлось защищать свою жизнь, но теперь зачем вмешиваться ему в их племенные распри? Почему он является мстителем за кровь, которую они проливают?

Эти размышления привели Робинзона к выводу, что большим счастьем для него явилась неудача его воинственных приготовлений, потому что она помешала ему совершить большую несправедливость. Ведь если они и убийцы, то не более тех европейцев, которые убивают своих военнопленных без всякой пощады. И Робинзон окончательно охладел к своей затее и, наконец, отказался от нее совершенно.