Учреждение УШ-235/15, как и большинство уральских колоний, имело хорошую деревообрабатывающую базу. В почете у администрации учреждения были соответственно и мастера — резчики по дереву. У руководства всегда есть потребность похвалиться, подарить кому-то из друзей или начальства что-то на память. А когда подарок ручной работы, да еще и выполненный качественно и со вкусом, то это ценилось в определенных кругах очень высоко. Почти у каждого старшего офицера в Управлении системы исполнения наказания по Свердловской области имелись резные нарды, шахматы, журнальные и кофейные столики. Да много чего красивого и вычурного выходило из-за забора колонии.

Но не только хорошие и талантливые мастера имели уважение начальства. Фома, например, или по-другому — осужденный Фомичев, — к поделкам никакого отношения не имел. Более того, Фомичев в разгар рабочего дня сидел в каптерке деревообрабатывающего цеха и пил чай. Его черная зэковская куртка, на вид совсем новенькая, аккуратно висела на плечиках у окна, а сам Фома в одной майке восседал за столом. И майка у него была не синяя, как у других «сидельцев», а белая. И на ногах у него в этот момент были удобные тапки. Рабочие ботинки, принятые к ношению в колониях всей страны, у него тоже имелись, но они сейчас находились в руках Ворчуна — хмурого седого осужденного, который надраивал их щеткой и фланелевой тряпочкой.

Фома любил уют и комфорт, любил он и порядок. Многие считали этого авторитетного пожилого вора консерватором, человеком старомодным во всем. И что касается воровских законов, и что касается элементарного быта. По этой причине Ворчун всегда носил с собой под курткой тапочки Фомы. Вдруг ему захочется где-то присесть, отдохнуть. Тут он и подбежит с тапочками. Правда, те, кто хорошо знал Фому, поговаривали, что за его внешней мягкостью, вялостью и вальяжностью скрывается изворотливый ум и жестокость.

— Налей-ка мне еще чашечку, — вялым голосом попросил, а не приказал Фома, ставя на стол опустевшую эмалированную кружку.

Ворчун мгновенно вскочил с низенькой табуреточки, на которой он приводил в порядок обувь своего босса, и кинулся к заварочному чайнику.

— Руки-то помой, — укоризненно покачал головой Фома. — Что ты такой неопрятный? С грязными руками и за посуду хватаешься.

Ворчун что-то пробормотал, тихо шлепая полными губами, и поспешил к раковине с краном. Фома со снисходительным видом ждал, глядя на рыхлую фигуру своей «шестерки». Умел Фома прощать маленькие слабости своим людям, даже любил это делать. Но боже упаси ослушаться его по-крупному, по важному поручению. Многие боялись его глаз, которые становились сразу колючими и не сулили ничего хорошего ослушнику.

Открылась дверь, и в маленьком помещении сразу стали слышны шум и гул производственного цеха. В каптерку вошел молодой суетливый парень без передних зубов и поспешно прикрыл за собой дверь.

— Можно, Фома? — чуть шепелявя, спросил он.

— Заходи, Крючок, заходи, — барственным голосом разрешил Фома и чуть приподнял одну бровь. От этого его лысый веснушчатый череп пошел мелкими складочками.

Крючок поспешно стал доставать из кармана пачку «Винстона» и распечатывать ее. Протянув раскрытую пачку Фоме, дождался, когда тот вытащит из нее сигаретку, потом щелкнул зажигалкой. Фома прикурил и с удовольствием выдохнул струю дыма. Поймав заискивающий взгляд Крючка, ногтем подтолкнул к нему пачку. Зэк тут же полез доставать из пачки сигарету и стал торопливо прикуривать. Лицо его было немного огорченным, потому что «Винстон» для него был слабоват. Он предпочитал «Приму» или «Астру», но денег в кармане Крючка не было и в ближайшем будущем не предвиделось.

Фома некоторое время с сожалением в глазах смотрел, как парень жадно затягивается сигаретой, потом пожурил его мягким голосом:

— Зря ты в карты играешь, Крючок, не везет тебе в картишки. Нету у тебя удачи в жизни.

— Фома, — удивленно прошепелявил парень, — так ты же сам велел с тобой играть.

— Так мне же скучно было. А ты бы не отказался. Ты все время проигрываешь, а садишься.

— Так… как же я могу отказаться? Ты же велел.

— Слабый ты, Крючок, — поскреб пальцами Фома костлявую ключицу, — нет в тебе стержня настоящего. Я для чего тебя при себе держу-то? Не для карт. В карты мне есть с кем поиграть, мне об жизни поговорить не с кем. А ты слушать любишь, впитываешь. Я вот на воле всегда себя окружал такими дружками, чтобы слушать любили. А знаешь почему? Не знаешь. Опыт жизненный хочу передать тем, кто около меня. Я ведь старый уже, Крючок, не ровен час помру.

— Ты че, Фома, какой же ты старый? — бросился возражать парень, покосившись на Ворчуна, который снова занялся ботинками. — Ты еще в силе, тебе и лет-то всего… шестьдесят только будет.

— Не в годах старость, Крючок, не в годах, — поучающим тоном возразил Фома и мечтательно поднял глаза к потолку. — Старость, она от насыщенности жизни, от опыта, который имеешь. Я вот на воле половину города держу, в большом авторитете я в Екатеринбурге. А почему? Потому что есть что передать вот таким молодым, как ты. Что для тебя главное в жизни, Крючок? Вот скажи мне как на духу!

— Для меня… чтоб по понятиям жить, ясное дело.

— Эх ты! По понятиям. Потеряли вы, молодые, понятия-то настоящие. Уважать старость и опыт разучились. Вам бы все своевольничать, вы все норовите свою масть поймать, спешите все.

Крючок несколько раз порывался ответить на заумные вопросы Фомы, но получалось у него только блеять. Никак он не мог привыкнуть к тому, что старый вор в разговоре вдруг переставал пользоваться феней, а говорил как обычные люди. Отвечать в таких же выражениях у Крючка не получалось, как он ни тужился. Не мог он выражать свои мысли без «блатной музыки». Крючок даже не подозревал, что Фома так развлекается, что он сидит сейчас с сигареткой и наслаждается умственными потугами своего собеседника.