— С-сукин же ты сын…

Костя откинулся на спинку дивана и дурашливо, но с искренним удивлением негромко возопил:

— За что?

Марина не ответила. Она внимательно разглядывала холеные ногти на холеных руках. Некоторое время, пока Марина дулась и размышляла над услышанным, они молчали. Хмурый Костя, едва дотянув одну сигарету, от окурка прикурил новую и пускал плотные струи дыма в потолок.

Сначала Марина собиралась обидеться, но, поразмыслив, поняла, что Костя по-своему прав, хотя Братов никогда не позволял себе рукоприкладства — ни к жене, ни к детям. Чтобы довести человека до истерики, ему хватало слов — жаляще резких, язвительных, жестоких, задевающих так же сильно, как оскорбление. При этом Братов почти никогда не ругался матом.

— Знаешь, Костик, — сказала наконец Марина спокойно. — Спасибо за откровенность. Все так и есть. Или даже хуже…

С тех пор Марина уже осознанно испытывала чувство самоунижения и чем дальше, тем сильнее ощущала себя жертвой — не столько жертвой Братова, сколько жертвой обстоятельств.

Чтобы снять непрестанный стресс, она потихоньку пристрастилась к курению, начала понемногу выпивать. И хотя курение Братов не одобрял, все же особенно не перечил Марине, однако терпеть не мог пьющих женщин. А уж собственная жена-пьяница… Однажды, учуяв очередную волну перегара, он пригрозил запереть ее на время в психбольницу для лечения от алкоголизма, и пообещал, что об этом узнают как ее близкие, так и все медики города, включая институтский персонал. Ее репутация получит болезненный удар, а карьера может свалиться под откос. И он, Братов, не станет ни помогать ей, ни поддерживать ее, и развода не даст.

С тех пор Марина позволяла себе расслабиться с помощью коньячка только при полной конспирации и весьма редко, потому как давно и хорошо уразумела, что слово свое он держит. К тому же Марина знала, что для близких, особенно для пожилой уже матери, это будет болезненным ударом, а сама она и в самом деле превратится в полное ничтожество при знаменитом Братове. И все, кому не лень, станут шушукаться и злорадствовать за ее спиной, и собственные дети будут видеть ее позор…

«Ах, дети, дети… — подумала Марина Петровна горько. — Мои милые Мишук и Натуся… И с ними тоже не все так просто…»

Дети выросли, получили, как и планировалось, дипломы врачей и постарались как можно быстрее покинуть родной дом — разъехались по другим городам. Почему? Дочь Наталья, старшенькая, сказала однажды Марине:

— Мама, мы ведь с Мишей с детства видели, что у вас отцом какие-то странные отношения. Что между вами всё не совсем так, как у других. У нас мы никогда не чувствовали того, что видели в домах у наших друзей… Нет, нас вы любили. А как друг с другом?.. Пойми, нас угнетала жизнь с вами. Мы с Мишкой просто мечтали вырасти и сбежать на волю. Спрашиваешь — почему? Да потому что это был какой-то… какой-то холодный дом. Ледник. Нам с вами было неуютно.

Дверь в ординаторскую открылась, стремительно влетела молоденькая прыщавая медсестричка, улыбнулась Братовой, — как той почудилось, с некоторым намеком на подобострастие, хотя, возможно, ей только почудилось, — порылась в историях болезней на столе перед Мариной Петровной, взяла одну и так же стремительно вышла. Марина Петровна откинулась на скрипнувшую спинку стула.

«Подобострастие… — размышляла она, вспомнив давний разговор с Костей. — Братов был сильнее — сильный мира сего… И я не устояла, сдалась. Расчет победил чувства?.. Но, может, я была просто молодой и глупой, точнее, неопытной в житейских интригах девчонкой? Запуталась, натворила черт те чего… Тогда почему я не развелась? Ведь многое тогда могло быть иначе… Или — не могло?»

Она вспомнила самую первую встречу с профессором Александром Николаевичем Братовым, свое знакомство с ним больше сорока лет назад.

Марина Степанова, студентка третьего курса мединститута, была прирожденной отличницей во многом потому, что обладала великолепной памятью. И все же перед каждым экзаменом она волновалась так, словно впереди ее ждал «неуд».

Можно быть уверенным в себе и в своих знаниях, но нельзя быть уверенным в том, как твои знания оценит экзаменатор, человек заведомо предвзятый. Отметка зависит от его настроения и самочувствия и от его расположения к вам, и Бог знает, от чего еще, так что истинные знания далеко не всегда совпадают с оценкой этих знаний. А потому мало кто из студентов идет сдавать экзамен без волнения.

Патофизиологию‚ последний экзамен летней сессии‚ принимал у ее группы заведующий кафедрой‚ известный ученый‚ профессор Братов — мужчина за сорок лет‚ непривлекательной внешности. На экзаменах он был весьма суров со студентами, а те его‚ — старика, по их юношескому разумению, — боялись и не любили. И Марина исключением не была, а потому перед экзаменом по патофизиологии волновалась больше обычного и даже на всякий случай выпила валерьянки.

В аудитории‚ где принимали экзамен‚ Марина взяла билет и‚ увидев напечатанные на картонке вопросы‚ успокоилась‚ — эти вопросы она знала очень хорошо.

Когда секретарь назвала ее фамилию‚ она с легким внутренним трепетом села за стол напротив профессора Братова. Профессор хмуро взглянул на Марину.

— Фамилия?.. Номер билета?.. — Он делал пометки в экзаменационной ведомости. — Слушаю. — Братов тяжелым взглядом уставился на девушку.

Марина разложила перед собой листки с записями и начала говорить. Братов не отрываясь смотрел на нее — будто гипнотизировал. Марине не нравился этот пристальный, неприятный, изучающий взгляд. Ей почему-то казалось‚ что он не столько слушает‚ сколько разглядывает ее — как подопытную морскую свинку. Пару раз она даже сбилась из-за этого взгляда.