Он подошел к камину, уставился на цветной портрет Элиота, стоящий на каминной полке. Снимок был сделан в конце второй мировой войны. С портрета смотрел украшенный множеством орденов капитан пехоты.

— Какая чистота! Какой рост! Какая целеустремленность! Нет, вы поглядите только — какая чистота! — Сенатор скрипнул вставными зубами. — Какой благородный ум погиб! — Он поскреб голову, хоть она не чесалась. — А каков он теперь — рыхлый, отечный! А цвет лица: пирог из ревеня — и тот румяней! Спят, не снимая кальсон, сидят на изысканной диете — одни чипсы, коктейль «Южная утеха» да пиво «Золотая Амброзия».

Сенатор побарабанил пальцами по портрету:

— И это он! Он! Капитан Элиот Розуотер — кавалер Серебряной и Бронзовой звезд, Солдатской медали, ордена Пурпурного сердца! Чемпион-яхтсмен! Чемпион по лыжам! Элиот! Элиот! Боже мой, жизнь только я говорила ему «Да, да, да!» Миллионы долларов, сотни влиятельных друзей, прелестнейшая, преданная, умная, талантливая жена! Прекрасное образование, ум, крепкое, здоровое, чистое тело! И что же он отвечал жизни на все ее «Да, да, да»? Он твердил: «Нет, нет, нет!» Но почему? Кто мне скажет, почему?

Все молчали.

— Стоило ему мигнуть, и он стал бы губернатором Индианы. Да попотей он хоть чуть-чуть, он смог бы стать президентом Соединенных Штатов! А кем он стал? Я спрашиваю вас, кем он стал?

Сенатор снова закашлялся, а потом ответил сам себе:

— Нотариусом, друзья мои, нотариусом, чьи полномочия вот-вот истекут.

Это была сущая правда. Единственным официальным документом, висевшим на покрытой плесенью фанерной перегородке в конторе Элиота, было свидетельство о его назначении нотариусом. Ибо многие из тех, кто приходил к нему с уймой своих забот и горестей, нуждались, помимо всего прочего, еще и в том, чтоб кто-нибудь заверял их подписи.

Контора Элиота находилась на главной улице, в квартале от Парфенона, напротив здания пожарной дружины, отстроенного на средства Фонда Розуотера. Это была крошечная мансарда, нависшая над уличной забегаловкой. В доме было всего два окна — жалкие, как в собачьей конуре, слуховые оконца мансарды. В одном красовалась вывеска «Завтраки», в другом — «Пиво». Обе вывески были электрифицированы, причем электрические буквы беспрерывно мигали. И пока отец Элиота в Вашингтоне распинался о своем сыне, Элиот спал сладко, как младенец, а вывески на его окнах то вспыхивали, то гасли.

Элиот сложил губы сердечком, что-то тихо пробормотал, повернулся на другой бок и захрапел.

Он был огромный детина — метр восемьдесят ростом, девяносто два килограмма веса, атлет, заплывший жиром, бледный, с залысинами по обе стороны торчащего вихра. Слишком просторное армейское белье, оставшееся у него с войны, окутывало его, точно пеленки, свисало складками, как кожа у слона. На каждом из его окон и на двери, выходившей на улицу, золотыми буквами было выведено:

Элиот сладко опал, хотя кишки у него бунтовали.

Зато дурные сны, видно, снились унитазу в тесной конторской уборной. Он вздыхал, всхлипывал, захлебываясь вещал, что тонет. На его бачке громоздились консервы, журнал «Нэшнл джиогрэфик» и налоговые бланки. В умывальнике, в холодной воде, мокли чашка с ложкой. Дверцы аптечки над раковиной были распахнуты. Аптечка ломилась от лекарств: витаминов, таблеток против головной боли, мазей от геморроя и всевозможных слабительных и снотворных. Элиот всем этим исправно пичкал себя, но запасал лекарства не только для собственных нужд. Он раздавал их всем, кто к нему приходил, — у каждого водилась какая-нибудь хворь.

Любви, понимания, небольших денежных ссуд его подопечным было мало. Их приходилось еще и лечить.

В Вашингтоне отец Элиота громко сетовал, зачем они с Элиотом оба не умерли.

— У меня появилась одна идея, правда, примитивная, — сказал Мак-Аллистер.

— Последняя ваша примитивная идея обошлась мне в восемьдесят семь миллионов долларов.

Мак-Аллистер устало улыбнулся, давая понять, что не думает извиняться за идею создания Фонда Розуотера. Ведь если на то пошло, Фонд сделал свое дело — весь капитал передали от отца к сыну, не уступив сборщикам налогов ни цента. Мак-Аллистер вряд ли мог предвидеть, что сын окажется «с приветом».

— Я хотел бы предложить Элиоту и Сильвии в последний раз попробовать примириться.

Сильвия покачала головой.

— Нет, — прошептала она, — простите, нет.

Она свернулась клубочком в глубоком кресле. Сбросила туфли. Лицо ее — безупречный голубовато-белый овал, волосы — черные, как вороново крыло. Под глазами темнеют круги.

— Нет.

Сенатор смахнул портрет Элиота с камина.

— Разве ее можно упрекнуть? Кому охота снова ложиться в постель с этим подзаборным забулдыгой, который приходится мне сыном?