Из одной забавы на потеху монашьей братии да праздным горожанам, нарочно приходившим на то посмотреть, в дни осеннего большого забоя одним ударом жесткого, могучего кулака меж ушей он подламывал ноги любому хряку, тут же замертво тыкавшемуся рылом в землю у его ног. Монахи хвастались его силой перед черниговцами и, случалось, за стенами монастыря ради удали стравливали его с теми из горожан, кто находил в себе отвагу помериться с ним силой. Однако никто не мог устоять против Романца.

Вполне могло сложиться так, что и до сих пор бы жил себе Романец при Елецком монастыре, среди полюбившихся ему свиней, кабы не пришло ему время блудить. Известно, монастырь для блуда место вовсе не подходящее. Только если ищет тело греха, а душа не противится дьявольским искушениям, то нет стен, способных оградить человека от искушения, как нет сил, способных удержать от соблазна соблазняющихся.

Когда, возросши на монастырских харчах, вошел Романец в юношескую пору, стала томить его иная могутная сила. Теперь в ночных снах не бесенята из детских страхов тревожили его, но видимые, плотские, однако не ведомые ему на ощупь бабьи тела. Каждую ночь руки его мяли упругие, будто опарное тесто, но послушные пальцам груди, ухватывали за скользкие от жаркого пота бока. Тянулись к иным, непредставимым умом греховным губам, которые в снах представлялись ему во всем их манящем непотребстве и огненной плотской прелести.

Однажды в одну из таких ночей с мучительной болью и сладостью загустевшее, давно созревшее в нем семя самоизверглось из него, принеся короткий испуг и долгое, радостное облегчение. Потом уж по своей воле и прихоти он научился приносить себе подобное сладостное облегчение в любое время, лишь бы поблизости не было любопытных монашьих глаз. Казалось бы, он нашел путь избавления от тяготы манких и несбыточных ночных снов, однако то, что мучило его в снах, теперь вожделенно представлялось и наяву. Порой Романец готов был бежать из монастыря в Чернигов (а Елецкий монастырь находился не в городе, а на полпути меж городом и загородным Троицким монастырем), чтобы на дороге словить старую ли, молодую ли бабу, оглушить ее до бесчувствия и уж проникнуть в нее со всей необузданной звериной силой. Однако наваждение это прошло внезапно, когда Романец догадался вдруг утешиться со свиньею. Свинья визжала, била его по ногам копытцами, но это лишь прибавляло Романцу похотливого сладострастия…

Так бы, поди, и продолжалось еще неведомо сколько, если бы однажды за тем тайным блудом не подстерег его брат Григорий.

Постаревший, по всей видимости доживавший последние годы, брат Григорий, в скорбный год подобравший Романца из жалости на пустынной черниговской площади, увидя непотребное, не удержался от гневного порицания:

— Что ж ты творишь! Бог тебя накажет за то…

Он повернулся, чтобы уж с воплем бежать ко братии, но Романец, бросив матку и подтянув порты, в три прыжка догнал старика, силой вернул его в полутемный хлев и, опрокинув на землю, пальцами сдавил ему горло.

Задыхаясь, ловя беззубым ртом воздух, монах Григорий успел еще прохрипеть:

— Сатана… Проклят ты… Гореть будешь…

Романец монаха не слушал, а дождавшись, пока он затихнет у него в руках, бросил мертвого на соломенную, пропитанную испражнениями подстилку, под ноги испуганно отшатнувшимся свиньям.

Жалко было ему покидать пригретое и сытное место. Но другого не оставалось. Дознавшись причины гибели брата, а то, что они бы дознались этой причины, Романцу было ясно, монахи нашли бы, как поквитаться со свинарем, которого и без того не любили. Самое малое, охолостили бы, как сам Романец холостил хряков.

И пока на вечерней трапезе еще не хватились Григория, собрав свою нехитрую худобу, Романец воспользовался известным ему тайным лазом под монастырской стеной и в первых сумерках покинул иноческую обитель, дававшую ему хлеб и приют. Не ждали купола монастырских церквей и последнего поклона от беглеца — он и не оборотился на них. Но долго еще, до самой Десны, пока Романец не скрылся в прибрежных кустах, тревожно глядели ему вслед кресты с храма Успения Пресвятой Богородицы.

Опасаясь погони, сторонясь проезжих дорог, лесами — сначала вдоль Десны, а затем по иной речке Сейм — добрался он до города Курска. В пути Романец в основном питался сырой пресной рыбой, которую по надобности ловил прямо руками в густой прибрежной траве. Стояла весна, и многие рыбы, сбившись к берегу, терлись боками промеж травы, скидывали икру. Однако та рыба за время пути приелась ему. Денег у него не было ни полушки, но так велики оказались соблазны и голод, что в первый же день по прибытии в Курск Романца словили на воровстве, когда он пытался украдкой прихватить козью ногу. Куряне обошлись с ним не милостиво: здесь же, на торгу, не дожидаясь суда, сильно побили колами. Ну уж и он им потом отомстил…

Отвалявшись в канаве, на следующее утро он вышел из Курска, пошел наугад по дороге и к вечеру набрел на большое сельцо — Ахматову слободу, которое держали татары. Правда, самих татар в селе было немного, больше русских, таких же бродяг и выжиг, как Романец. Главным среди всех почитался ногаец Гила, то ли мурза, то ли просто алпаут [67] , но и для русских, и для татар он был выше, чем какой князь. Слобода жила грабежом и разбоем, и по одному слову Гилы проезжего человека либо убивали, либо оставляли в живых. Когда Романца привели к нему напоказ, Гила, много тварей повидавший на свете, был поражен страховитым наружным видом и скрытой мощью бывшего монастырского свинаря. Поразузнав, кто он и откуда идет, впрочем, не много внятного услышав в ответ на свои вопросы, Гила спросил:

— Будешь служить у меня?

Романец коротко и твердо кивнул грязной, нечесаной головой:

— Буду. Трапезничать дай.

— Трапезничать? — удивился татарин монашьему слову, рассмеялся и распорядился, смеясь: — Дайте ему конину. Будешь ли, урус, кониной трапезничать?

— Буду, — сказал Романец.

Первым, а может быть, и единственным человеком, которого Романец без сомнений и оговорок признал над собой, стал этот Гила, владетель татарской Ахматовой слободы, известной жителям Курска с давних времен.