В противоположность этому важно сознавать, что всякий человек бессмертен, что в нём есть вечная жизнь, неисследованная, но всё же обитаемая страна, от которой человек может отречься по собственной воле, но всё же никакая временная сила не способна его её лишить. Доступ к ней у многих, пожалуй, даже у большинства, подобен колодцу, в который веками швыряли мусор и хлам. Если их уберут, то на дне обнаружат не только сам источник, но также и древние его образы. Богатство человека бесконечно больше, чем он предполагает. Это то богатство, которого никто не способен его лишить, и которого с течением времени притекает всё больше, и прежде всего тогда, когда боль раскапывает эти глубины.

Это то, что человек стремится осознать. Здесь скрыто средоточие его преходящих тревог. Это причина его жажды, которая увеличивается в пустыне – и эта пустыня есть время. Чем больше время затягивается, тем более озадачивающим и насущным, но также ещё и более пустым становится оно в своих мельчайших отрезках, и тем более иссушающей становится жажда по превосходящим время порядкам.

Жаждущий по праву ожидает от теолога, что тот утешит его страдания, а именно поступит по примеру прообраза всех теологов, то есть ударит посохом, выбивающим воду из скалы. И если ныне дух со своими высшими вопросами обращается к философу, довольствуясь всё более дешёвыми объяснениями мира, то это не столько признак того, что устои действительно изменились, сколько признак того, что посредников больше не вынуждают выступать за занавеской. В подобном состоянии наука кажется лучшим вариантом, поскольку к тому мусору, которым забиты проходы и лазы, теперь относятся и некогда великие словеса, которые сначала превратились в условности, затем они стали непристойностями, и теперь, наконец, они уже просто скучны.

Словеса движутся вместе с Кораблём; местом слов является Лес. Слова покоятся под словесами, подобно золотой грунтовке под более поздними картинами. И когда теперь слово больше не оживляет словес, пугающее молчание распространяется под их потоком – сначала оно распространяется в храмах, которые превращаются просто в роскошные надгробия, а затем и в сердцах людей.

К великим событиям относится поворот философии от научного познания к языку; это приводит дух в тесное соприкосновение с прафеноменом. Это важнее, чем все открытия физики. Мыслитель вступает в область, в которой, наконец, вновь становится возможным его союз не только с теологом, но и с поэтом.

То, что доступ к источнику может быть проложен заместителями, посредниками: в этом заключена одна из величайших надежд. Когда в некой точке удаётся обрести подлинное соприкосновение с бытием, это всегда приводит к мощным последствиям. История, и даже в принципе сама возможность периодизации времени, базируется на подобных происшествиях. Они представляют собой моменты вступления в свои права стихийной творческой силы, таким способом проявляющей себя во временности.

Она проявляет себя также и в языке. Язык является частью собственности, своеобразия, Отечества человека, его наследия, которое достаётся ему, хотя он и не осознаёт всего его богатства и изобилия. Язык не только подобен саду, цветами и плодами которого наследник может подкрепляться до самых преклонных лет; он также суть одна из величайших форм имущества вообще. Подобно свету, делающему зримым мир со всеми его картинами, язык делает эти картины понятными в их самом сокровенном, и нельзя представить себе мир без языка, как ключа ко всем его сокровищам и тайнам. Законодательство и господство во всех зримых и даже незримых царствах начинаются с поименования. Слово есть строительный материал духа, и в этом качестве он служит ему для возведения самых дерзких мостов; и в тоже время язык есть высшее средство поддержания власти. Всем завоеваниям стран, осуществлённым и замысленным, всем постройкам и дорогам, всем схваткам и соглашениям предшествуют прозрения, проектирования и заклинания в слове и в языке, а ещё раньше – в поэзии. Можно даже сказать, что существуют два вида истории, одна есть история мира вещей, другая – история мира языка; и эта вторая способна предоставить не только наивысшее постижение мира, но более действенную силу. Даже пошлость для того, чтобы существовать вынуждена вновь и вновь прибегать к этой силе, даже если ей приходится применять для этого насилие. Но болезнь проходит и преображается в поэму.

Существует старая ошибка, будто бы по состоянию языка можно сделать вывод о том, стоит ли появления поэта ожидать, или не стоит. Язык может находиться в полном упадке, и поэт может родиться в нём, как лев – в пустыне. Так и после самого бурного цветения, плодов может и не быть.

Язык не живёт по собственным законам, иначе грамматисты правили бы миром. В своей первооснове слово не есть форма, и тем более не есть код. Оно приближается к тождеству с бытием. Оно приближается к Творению. И в этом заключается его неимоверная, не причастная корысти сила. В этом можно найти только сближение с этой силой. Язык ткётся вокруг тишины подобно тому, как оазис образуется вокруг родника. И существование поэзии подтверждает, что вход во вневременные сады уже удавался. Этим живёт время.

Даже в эпоху, когда язык низведён до уровня инструмента техников и бюрократов, и когда он, чтобы симулировать свежесть пробует заимствовать из блатного жаргона, он всё же остаётся нетронутым в своей покоящейся силе. Грязь и пыль пристают лишь к его поверхности. Тот, кто копает глубже, в любой пустыне достигает водоносного слоя. И вместе с водой возвращается плодородие.

1. Вопросы, которые адресуются нам, становятся всё упрощённее и острее.

2. Они настаивают на альтернативе «или-или», как дают нам это понять выборы.

3. Свобода говорить «нет» планомерно ограничивается.

4. Эта свобода призвана наглядно демонстрировать превосходство спрашивающего,

5. и превратилась в рискованное поступок, на который решается, пожалуй, только один из ста.

6. Этот рискованный поступок совершается в тактически неверном месте.

7. Что вовсе не умаляет его этического значения.

8. Уход в Лес представляет собой новый ответ, который даёт свобода.