Я плюнул в магистра и ушел в свой кабинет. Меня всего трясло и я никак не мог успокоиться. Около получаса я обессиленно провалялся в кресле и успел за это время выкурить две сигары.

Едва я немного успокоился и собрался задремать, как услышал за дверью шаги и голоса. Один голос был голосом моей жены, других я опознать не мог.

— Он здесь, — тихо произнесла жена за дверью.

— Да, я здесь, — сказал я слабым голосом. — Кто там, Эвелин?

Дверь открылась и в кабинет вошли двое мужчин в белом. Едва они появились в кабинете, как я сразу почувствовал озноб, пробежавший от затылка до поясницы, как струйка холодной воды. Это были они, да, да! Это были они! Я понял это по их напряженным взглядам. Бреатурийцы!.. Они приближались ко мне, а я был безоружен.

— Добрый день, местер Хедсвальд, — сказал один спокойно и тихо. — Что случилось?

— Эттале, та бреатури! — крикнул я. — Эттале каме сунна!

Они приближались, понимающе переглядываясь. Я не мог пошевелиться, я чувствовал скованность и слабость во всем теле.

— Успокойтесь, местер Хедсвальд, — сказал второй. — Мы ваши друзья, мы поможем вам.

За дверью появился третий, тоже — в белом. В руках он держал странный серый балахон. Наверное, именно такие балахоны надевают на пленников Кертаниона, прежде чем отдать их полохам, которые удобно устроятся на шее жертвы и будут высасывать из нее все соки, медленно, долго, бесконечно долго.

— Вы пришли за мной, — сказал я обреченно, понимая, что Великий Каббалист опередил меня, что я проиграл, что все кончено. — Пришли…

Они подошли совсем близко.

Я поглубже вдохнул и крикнул в последний момент:

— Но вы не получите меня!

И бросился на них.

Борьба была недолгой, я был слаб, а их — трое. В одну минуту они повалили меня на пол и ловко запеленали в балахон так, что я не мог и пальцем пошевельнуть, а только яростно болтал ногами, которые оставались свободными.

— Давно это с ним? — спросил один из всадников у жены.

— Не могу сказать, когда это началось, — ответила она. — Но заметно стало около года назад… И все хуже, хуже…

— Коварная Эвелинга, покровительница туканов! — крикнул я ей. — Так это ты, ты предала меня в руки мучителей масакеров!

За спиной богини я увидел Маргрету, испуганно глядящую то на меня, то на Эвелингу, то на бреатурийцев.

Всадники поставили меня на ноги, вывели из кабинета.

— Мама, — услышал я голос дочери, — а папа вернется?

— Вернется, девочка моя, — ответила богиня. — Он скоро вернется.

— Я боюсь, — сказала Маргрета.

— Ничего, моя маленькая, не бойся, — успокаивала ее коварная Эвелинга.

— Я боюсь того рогатого дяди…

Наступила минутная гробовая тишина.

— Какого… какого дяди? — произнесла покровительница туканов.

— Того, что прятался за спиной у папы, когда ты сидела у него на коленках.

— Маргрета! — воскликнул я. — Маргрета, ты видела его?!

— Не говори глупостей, моя милая! — зашипела богиня.

— Да, — настаивала дочь. — У него были кривые рога, и желтые глаза, и красный плащ, и палка в руке…

— Магистр! — провозгласил я. — Да, это был он — Отражение Черной Луны!

Один из всадников злобно дернул меня и толкнул к двери. Я успел услышать как Эвелинга шлепнула дочь и что-то сказала ей повелительно. А дочь заплакала, повторяя: «Он злой, злой! Он хочет убить папу!»

Бреатурийцы вытолкали меня за дверь и потащили к лифту. Впихнув мое спеленатое подобно мумии тело в кабину, они довольно рассмеялись.

— Всегда с ними так, — сказал один по-тукански.

— Ничего, — ответил второй, — теперь дело пойдет на лад.

— Девчонка тоже видела, — задумчиво вставил третий.

— Дойдет очередь и до нее в свое время, — усмехнулся второй.

Маргрета?! Моя дочка?! Нет!

Я закричал, подпрыгнул как можно выше, больно ударившись при этом о крышу кабины, и что было сил рухнул на пол лифта в надежде, что канаты не выдержат и мы сорвемся вниз, в пропасть, в бездну Огалла. И я увидел, как в руке одного из всадников мелькнул короткий, серебристый, не длиннее двух пальцев, туканский кинжал.

— Сейчас я успокою его, — сказал он, хватая меня за руку…

Он подобрал её на объездной — маленькую, промокшую, неуютно нахохлившуюся несмышлёным воронёнком под унылой сентябрьской моросью.

— Привет, — бросил, наблюдая, как она садится рядом, пропахшая вечерним дождём и дорогой. И ещё, кажется, алкоголем немного. С её черных волос, сбившихся в обиженные пряди, стекало и капало.

— Привет, — неуверенно улыбнулась она. — Я тут тебе намочу немного?