На мосту всегда стояли люди и смотрели, как мы летим по порогу и уходим в водовороты.

— Не страшно? — спрашивали нас иногда.

— Нет, не страшно, — отвечали мы.

И в самом деле — не страшно. Разве можно назвать страхом то, что мы переживали? Никто же не спрашивал, страшно ли нам прыгать с моста, с высоты десяти метров. Всем ясно, что, может быть, в первый раз и страшно, но уж не в сотый, а тем более — не в тысячный. Должно быть, порог казался опаснее высоты. Но я-то знаю, что на пороге никто никогда не тонул. Те, кто мог утонуть, туда никогда не лезли, а новичков всегда сопровождали. Двое, трое, четверо — все, кто был. Им объясняли, как и что делать, куда рулить, чтобы не ударило о камни. Ну обдерется разок-другой, ну заработает пару синяков, всего и делов-то. Все зарабатывали в свое время, всем доставалось, стоит ли говорить.

Но Дзагли! Откуда было ему все это знать? И откуда нам было знать, что у него свои понятия об опасности и о долге? Не водолаз и не какой-нибудь особый пловец, вполне сухопутная собака, веселый, дружелюбный и храбрый крысолов. Но когда мы в первый раз на его глазах поползли с Витькой по камням, он вдруг залился таким возбужденным, громким лаем, что нам стало смешно.

— Смотри, — сказал я Витьке. — Если бы он был большой, тебе бы сейчас досталось. Или если бы он был твоим отцом. Ого!

Дзагли подпрыгивал на берегу и лаял на нас, как на врагов, требовательно и яростно. Мы посмеялись и поползли дальше. И тогда, не долго думая, он кинулся за нами в воду. Там было по колено. Но это нам. А ему — по уши. Вода свирепо пенилась на камнях, камни были скользки, как намыленные, его подхватило и понесло. В тот самый момент, когда он прыгал, я оглянулся. Может, оттого, что он замолчал, а может, по другой какой причине. Увидев его в воде, я заорал и вскочил на ноги, но стоять там было нельзя. Я поскользнулся и грохнулся во весь рост. Вода потащила меня, колотя о камни, но я извернулся, вскочил на четвереньки и побежал за Дзагли, не разбирая дороги и не замечая разбитых коленей. Дзагли отчаянно греб навстречу. Его захлестывало пеной, но он выныривал и опять греб и тянул к нам длинную свою лохматую морду. Его обязательно надо было поймать здесь, иначе затянет в водоворот — и погиб наш пес. В мутной воде мы не сможем его быстро выловить.

— К берегу! — орал я, словно он мог меня услышать и понять. — К берегу!

Витька тоже орал сзади что-то неразборчивое, иногда я поскальзывался, и тогда вода швыряла меня грудью о камни с такой силой, что в глазах темнело. Но времени не было замечать боль и опасность.

— К берегу! К берегу!..

Все-таки мы его догнали. На берегу он отряхнулся, повернулся к нам и залаял. Ей же богу, он ругался, как человек, он был, по-моему, вполне уверен, что это он нас из воды вытащил, а не мы его. Две педели ходили мы потом с перевязанными руками и ногами, все ободранные, в синяках и царапинах. На груди у меня чернел синячище от плеча до плеча, так что дышать было невозможно. Но зато мы знали теперь — на Дзагли можно положиться. Только поручали брату держать его, когда лезли на порог. Впрочем, со временем он привык и больше никогда не кидался нас спасать. Зато, когда однажды какой-то парень решил собрать нашу одежонку, оставленную на берегу, ему пришлось иметь дело с Дзагли лицом к лицу. Не обращая внимания на пинки и ловко уворачиваясь от камней, он в клочья изодрал ему штаны и ноги и не позволял уйти, пока мы не подоспели на помощь. Взрослый парень, лет пятнадцати, плакал от обиды, гнева и боли, а Дзагли пришлось взять на руки, чтобы унять.

— Я его убью, — пригрозил тот.

— А попробуй, — только и ответил Витька — когда нужно, он умел быть кратким.

Нас было шестеро плечом к плечу, Дзагли бесновался у Пуделя на руках, и воришка понял, что пробовать не стоит.

Да, Дзагли был помощник и друг, но только в открытом, честном деле. Когда мы шли на базар, он гордо шествовал перед нами, помахивая обрубком хвоста. Он не боялся ни собак, ни людей, ни машин. Только в чужом саду как раз и нужно было, чтобы боялся. Ну не боялся, так хотя бы остерегался. Но он этого не умел. Иной раз даже казалось, что он начисто лишен естественного чувства страха. Во всяком случае, мы так и не узнали никогда, чего же он боится.

Зато Рыжий был осторожен и мудр, как змий. Он тоже ничего не боялся, но кошачья сдержанность не позволяла ему показывать свое бесстрашие. Лишь в крайних случаях оно выплескивалось вдруг наружу, да еще с такой силой, что мы только диву давались. Правда, в отличие от Дзагли, он бывал отчаянно храбр лишь при самообороне или мести. Но это уж такой характер. Он никогда ничего не затевал сам, он только соблюдал привычный порядок, соблюдал со строгостью педанта. Любое покушение на этот порядок он воспринимал с раздражением, даже с яростью. Его иногда можно было встретить за пределами двора: где-нибудь на крыше, на заборе или на дереве. Он сидел там и невозмутимо дремал, не обращая внимания на людей и животных. Даже на тех, которые могли стать его добычей, — воробьев, например. То ли сыт, то ли воробьи слишком далеко. А вот попробуй тронь его, тогда узнаешь, несмотря на самый обыкновенный вид — кот да и кот, только очень большой. Я уж не говорю про случай с Бродягой или про нападение на Витьку. Но его дважды пытались украсть, в точности, как предсказывал дед Ларион…

Вначале пришел какой-то усатый дядька и попросил Рыжего на несколько дней. Он был невысокого роста, но широкоплечий — такой кряжистый большерукий человек. Я объяснил ему, что без согласия Рыжего отдать его не могу, что Рыжий у нас такой же равноправный член общества, как и мы с братом, и что сам он никуда не пойдет, и потому все эти разговоры бесполезны.

Дядька скривился, словно хины проглотил, и пожал плечами:

— Если жадный, так и скажи.

— Ничего я не жадный! — взвился я, на всякий случай отскочив подальше. — Сам жадный! Своего кота кормить жмешься, за моим пришел!

Он был взрослый человек, а я пацан, но уж очень он меня разозлил. Это я-то жадный! Потому что Рыжего ему не дал! Да он бы брата еще у меня попросил, а потом заявил, что я жадный.

Он со мной спорить не стал, повернулся и ушел, но на следующий день под вечер мы вдруг услышали душераздирающий крик в переулке за забором. Мы играли в футбол, и на этот раз Ленькина команда дула со свистом, как ей и полагалось. Тут и раздался вопль, и у меня все внутри оборвалось, потому что — не знаю уж и как, я узнал Рыжего. Рыжий вообще редко подавал голос, а в этом вопле и кошачьего-то ничего не было. Так мог кричать человек — гневно и отчаянно, человек в большой беде, на которого напали и ломают руки и убивают.