— Эта истерия — она не может стать опасной, если прорвется в такой день, когда все будет поставлено на карту?

— Несомненно. Один из факторов, которые увеличивают мою тревогу и тем самым возможность истерических припадков, — сознание того, что вы свободны от истерии.

— Думаю, тут вы правы. Но зато я, если говорить о моих недостатках, лишен воображения. Годы службы на флоте усугубили этот изъян. Приказ есть приказ. Отменить приказ — дело нешуточное. Военно-морская служба невозможна без устава. Известно ли вам, что мои люди щелкают каблуками, войдя в закуток, который служит мне и спальней и кабинетом. И в котором я сижу на старой шинели.

— У нас все спят в одном помещении. Я узнаю любого из моих людей по звуку — и они узнают меня. Мне ненавистна интимность такого рода. Но я смеюсь, как и все. Думаю, это одна из моих сильных сторон.

— У вас, господин Амундсен, несомненно, много сильных сторон, но позвольте все же сказать — я еще раз прошу прощения, — что вы мне не нравитесь.

— Знаю. Я тщательно продумал это обстоятельство. И вот что странно: мне кажется, оно работает на меня. Ваша неприязнь разжигает во мне злость и гонит меня вперед. В то же время она в известной мере сковывает вас, потому что вы считаете это чувство недостойным.

— Кто-нибудь из ваших людей обнаружил вашу склонность к истерии?

— Один. Самый опытный и опасный. Он был вместе с Нансеном, прежде чем попал ко мне.

— Вы говорите: самый опасный?

— Потому что он единственный, у кого есть задатки руководителя. Остальных я сам выбрал. Они умельцы, превосходные лыжники, им не страшен мороз — ничто не страшно. Но личностями их не назовешь. Я сознательно подбирал людей по такому принципу. У них не должно быть сомнения в том, кто здесь начальник. Однако Нансен посоветовал мне взять с собой его человека. Тут у меня не было выбора.

— Разве Нансен не был вашим благодетелем и другом?

— Был — по видимости. Разумеется, мне приходилось укреплять это впечатление. Но в душе он, наверно, сомневался, что в его возрасте выдержит экспедицию к Южному полюсу. Оттого ему было легче одолжить мне «Фрам», а заодно присвоить частицу славы, напоминая, что планы экспедиции к Южному полюсу были разработаны им, когда он зимовал в Северном Ледовитом океане. Недурно придумано. А навязав мне Ялмара Юхансена, он подложил мне свинью. Этот Юхансен слишком независим для подчиненного.

— И вы говорите, что он обнаружил вашу склонность к истерии?

— Он догадывается. И если она однажды прорвется, если я потеряю самообладание, думаю, это случится в его присутствии.

— Вы не очень способны дружить, господин Амундсен?

— Собственно, у меня есть лишь один друг — я сам. Можно еще добавить моего брата, Леона. Но я берусь предсказать — и думаю, это предсказание сбудется, — что брат, который сделал мне столько услуг, который так глубоко заглянул в мою честолюбивую душу, с которым я так откровенно советовался и который поэтому осведомлен о моей нечестности, в том числе по отношению к вам, этот брат не сможет всегда оставаться мне братом. Предвижу, что дело кончится разрывом.

— Могу с гордостью сообщить вам, господин Амундсен, что, когда умерли мой отец и мой брат, я один содержал всю семью.

— Совершенно согласен, что вы вправе этим гордиться. Но на этой почве не развилось ли ваше чувство долга до такой степени, что вы не можете позволить себе действовать аморально, даже будь это необходимо для достижения цели? Мистер Скотт?

— Сэр?

— Вы абсолютно честны, изображая себя человеком без нравственных изъянов?

— Отнюдь нет. И вот пример: я замечаю за собой растущую склонность к зависти. Когда мой заместитель, мистер Эванс, во время шторма южнее Новой Зеландии своими отважными действиями спас «Терра Нову», я всей душой завидовал ему. Понимаете, то был подвиг, который будут помнить всегда. Один человек спасает судно и весь экипаж. Может быть, в этом кроется истинная причина, почему я отверг задуманный им план, предусматривающий попытку покорить полюс раньше вас.

— Лично я считаю, мистер Скотт, что у плана Эванса есть шансы на успех. Чтобы победить меня и моих людей, нужен быстрый и смелый бросок.

— Знаю. Но это значило бы рисковать животными и людьми. С моим характером это не так-то просто. И вообще — смогу ли я, пользуясь чужим планом, считать себя победителем в борьбе за полюс? Разве не он будет победителем?

— Простите, мистер Скотт, я не могу удержаться от улыбки. Я вас вполне понимаю. И должен сказать, что вы мне все больше нравитесь.

— К сожалению, не могу ответить вам тем же.

— Я думаю, мистер Скотт, что вы погибнете.

— Я и сам так думаю. Но думаю также — нет, знаю, что умру честным человеком. И гордым.

— А я знаю, что смерть, если я погибну, дарует мне ореол, который закроет все мои изъяны.

— Выходит, строго говоря, вы не против того, чтобы погибнуть?

— Я предпочел бы жить победителем. Если же проиграю — лучше умереть. Думаю, если придя на полюс, я увижу там ваш флаг, то сыграю последний акт, хоть и трудно будет: поведу своих людей назад, заполняя дневник, который поведает потомству, каким великим человеком я был, — и отыщу расселину во льду ночью, когда все будут спать.