Урсула подумала, что Эмиль на самом деле тяжеленный, как фугас (кто же держал его на руках в тот миг, когда смолкла музыка и прогремел взрыв?), и попыталась что-то сказать, но только захныкала.

Над головой раздался какой-то скрип и стон; дружинник взял ее за руку:

— Все нормально, я с вами.

И она преисполнилась невыразимой благодарности к нему и ко всем людям, которые старались ее вызволить. А еще она подумала, как благодарен будет Хью. От мысли об отце у нее потекли слезы, и дружинник сказал:

— Ну-ну, Сьюзи, все в порядке, скоро вытащим вас на свет, как улитку из раковины. Чаю вам принести, а? Выпьете чайку? Любите? Я бы и сам не прочь.

Сверху вроде бы падал снег, ледяными иголками впиваясь ей в кожу.

— Как холодно, — прошептала она.

— Не волнуйтесь, вытащим вас отсюда — овечка хвостиком махнуть не успеет, — приговаривал дружинник.

Кое-как стянув пиджак, он накрыл им Урсулу. Для этого благородного маневра там было слишком тесно, и спасатель что-то задел локтем, отчего на них обрушился град обломков.

— Ох, — выдавила она, потому что на нее вдруг накатила сильнейшая тошнота, которая, впрочем, быстро отступила, и Урсула немного успокоилась.

На нее посыпались листья, смешанные с пылью, пеплом и прахом мертвых, и вот уже ее с головой накрыло охапками хрустких буковых листьев. От них пахло грибами, костром и еще чем-то сладким. Коврижкой миссис Гловер. Не сравнить с газом и отбросами.

— Эй, девушка, — окликнул ее спасатель. — Эй, Сьюзи, не спать.

Он еще крепче сжал ее руку, но перед глазами Урсулы в солнечных лучах поплыли какие-то блики. Уж не кролик ли это? Нет, заяц. Перед ней медленно вращался серебристый заяц. Это зрелище завораживало. Ничего прекрасней она в жизни не видела.

Она падала с крыши прямо в ночь. Она оказалась в поле, где нещадно жарило солнце. У дороги собирала малину. Играла в прятки с Тедди. Какое уморительное создание, произнес кто-то рядом. Уж конечно, не спасатель? А потом повалил снег. Ночь была уже не вверху, ночь сомкнулась вокруг нее, как теплое сумрачное море.

Она уплывала в затемнение. Хотела сказать что-то дружиннику. Спасибо. Но это уже потеряло смысл. Все потеряло смысл. Наступила темнота.

2 сентября 1939 года.

— Тебе вредно расстраиваться, Памми, — сказал Гарольд. — А почему в доме такая тишина, куда вы подевали мальчишек?

— Продали, — оживилась Памела. — Три по цене двух.

— Оставайся у нас ночевать, Урсула, — искренне предложил Гарольд. — Чтобы завтра не быть одной. День будет нелегкий. Это я как доктор говорю.

— Спасибо, — сказала Урсула, — но я уже наметила кое-какие дела.

Она примерила желтое крепдешиновое выходное платье, купленное в тот день на Кенсингтон-Хай-стрит в предвоенном приступе расточительности. Крепдешин был с рисунком: крошечные черные ласточки в полете. Она полюбовалась платьем, а еще больше — собой, точнее, тем немногим, что увидела в зеркале туалетного столика: чтобы рассмотреть юбку, пришлось забираться с ногами на кровать.

Сквозь тонкие стены квартирки на Аргайл-роуд Урсула слышала, как миссис Эпплъярд спорит — причем по-английски — с мужчиной, вероятно с таинственным мистером Эпплъярдом, который приходил и уходил в любое время дня и ночи, не придерживаясь никакого графика. Урсула видела его живьем только раз, на лестничных ступенях: он скользнул по ней мрачным взглядом и, не здороваясь, поспешил дальше. Этот плотный краснолицый тип чем-то напоминал борова. Урсула с легкостью представляла такого субъекта за прилавком мясного магазина или в пивоварне, где нужно ворочать мешки хмеля, но, по сведениям барышень Несбит, работал он страховым агентом.

Миссис Эпплъярд, полная его противоположность, была худой и бледной; когда муж уходил, Урсула слышала ее скорбное пение на каком-то непонятном наречии. Судя по звучанию, это был один из языков Восточной Европы. Как пригодилось бы эсперанто мистера Карвера, подумала Урсула (если бы, конечно, все им владели). Особенно теперь, когда в Лондон стекались потоки беженцев. («Чешка, — впоследствии сообщили ей сестрицы Несбит. — А мы и не ведали, где она, эта Чехословакия? Век бы этого не знать».) Урсула догадывалась, что миссис Эпплъярд тоже вроде как беженка, которая рассчитывала найти тихую гавань в объятиях английского джентльмена, но вместо этого нашла склочного мистера Эпплъярда. Для себя Урсула решила, что, едва заслышав, как за стенкой мистер Эпплъярд бьет жену, тут же постучится к ним в дверь, чтобы этому помешать, хотя плохо представляла, каким образом.

За стенкой спор уже шел на повышенных тонах, а потом дверь квартиры Эпплъярдов решительно хлопнула, и все стихло. Мистер Эпплъярд, уходивший и приходивший с неизменным шумом, затопал по ступеням, извергая поток брани в адрес женщин и приезжих, — забитая миссис Эпплъярд относилась и к первым и ко вторым.

Кислый дух обиды, который просачивался сквозь стены вместе с еще менее аппетитным запахом вареной капусты, действовал угнетающе. Урсуле хотелось видеть беженцев чувствительными романтиками, спасающими свою культурную жизнь, а не пришибленными женами страховых агентов. С ее стороны это было чудовищной несправедливостью.