Хильда и Ханна, младшие сестры Клары, были завзятыми активистками Союза немецких девушек, женского аналога гитлерюгенда («Сокращенно — Гэ-Ю», — пояснила Хильда, и они с Ханной расцвели улыбками, рисуя в своем воображении статных парней в форме).

До приезда в дом Бреннеров Урсула понятия не имела ни о гитлерюгенде, ни о Союзе немецких девушек, но вот уже две недели только о них и слышала от Хильды и Ханны. «Это здоровое увлечение, — говорила их мать фрау Бреннер. — Оно способствует миру и взаимопониманию среди молодежи. Конец войнам. А так бы одни мальчики были на уме». Клара, которая, как и Урсула, недавно завершила учебу (окончила художественную Akademie), не разделяла одержимости своих сестер, однако во время летних каникул вызвалась сопровождать их в горном походе, Bergwanderung, когда те будут перекочевывать в горах Баварии с одной турбазы, Jugendherberge, на другую.

— Махнешь с нами? — предложила она Урсуле. — Не сомневайся, скучно не будет, да и на природу выберешься. А иначе будешь торчать в городе с Mutti и Vati.

«По-моему, это что-то вроде герлскаутов», — написала Урсула Памеле.

«Не скажи», — ответила ей сестра.

Урсула не собиралась надолго задерживаться в Мюнхене. Германия была лишь ответвлением на ее жизненном пути, частью авантюрного года в Европе.

— Это будет мой собственный гранд-тур, — говорила она Милли, — хотя и не особенно грандиозный.

Урсула наметила для себя Болонью, а не Рим или Флоренцию, Мюнхен, а не Берлин и вместо Парижа — Нанси (Нэнси Шоукросс изрядно повеселил такой выбор): во всех этих городах были рекомендованные университетскими преподавателями приличные семьи, готовые принять ее у себя. Она могла понемногу прирабатывать уроками, но Хью сделал распоряжение, чтобы ей регулярно перечислялись небольшие суммы. Его успокаивало то, что она будет проводить время «в провинции», где люди «в целом добрее». («Он имеет в виду — скучнее», — пояснила Урсула в разговоре с Милли.) На Париж отец наложил вето: он питал особую неприязнь к этому городу, да и от Нанси был не в восторге — чересчур французское место. («Потому что оно во Франции», — отметила Урсула.) Вдоволь насмотревшись Франции во время Первой мировой, он не мог понять, с какой стати всех туда тянет.

Несмотря на опасения Сильви, Урсула получила диплом по курсу иностранных языков — французского и немецкого, с дополнительной (весьма скромной) специализацией в итальянском. После выпуска она, за неимением лучшего, подала заявление на должность преподавателя педагогических курсов и получила искомое место. Затем взяла отсрочку на год, чтобы немного посмотреть мир, прежде чем на всю жизнь застрять у классной доски. По крайней мере, так она объяснила свое решение родителям, хотя в глубине души надеялась, что в ходе ее поездки случится какое-нибудь из ряда вон выходящее событие, которое избавит ее от выхода на работу. Каким будет это «событие», она совершенно не представляла («Возможно, любовь», — задумчиво протянула Милли). Да что угодно, лишь бы не прозябать до самой старости в женской гимназии, где придется уныло талдычить склонения и спряжения, покрываясь, как перхотью, меловой пылью. (Такой автопортрет подсказали наблюдения за ее собственными учителями.) Эта профессия не вызывала восторга и у ее близких.

— Решила стать учительницей? — спросила Сильви. («Честно говоря, поднимись у нее брови еще выше, они бы взмыли за пределы атмосферы», — рассказывала Урсула своей подруге Милли.) — Нет, в самом деле? Ты хочешь преподавать?

— Почему все до единого задают мне этот вопрос совершенно одинаковым тоном? — Урсула была уязвлена. — Неужели я настолько не подхожу для этой профессии?

— Конечно.

Сама Милли завершила курс в Лондонской академии драматического искусства и играла в репертуарном театре Виндзора, где ставились дешевые мелодрамы и второсортные комедии, рассчитанные на невзыскательного зрителя.

— Жду, когда меня откроют, — сказала она, принимая театральную позу.

«Как видно, все мы чего-то ждем», — подумала Урсула.

«Не надо ждать, — заявляла Иззи. — Надо действовать». Хорошо ей было рассуждать.

Милли и Урсула сидели в плетеных креслах на лужайке в Лисьей Поляне, ожидая появления семейства лис. Лисица со своим потомством повадилась к ним после того, как Сильви начала их подкармливать. Рыжая стала теперь почти ручной и смело располагалась в центре газона, как собачонка в ожидании обеда, а вокруг нее бегали и кувыркались набравшие к июню резвости долговязые лисята.

— Что же мне тогда делать? — беспомощно (и безнадежно) спрашивала Урсула. — Выучиться на стенографистку и пойти на государственную службу? Это тоже довольно безрадостный выбор. Не знаю, чем еще может заниматься женщина, не желающая прямиком переходить из родительского гнезда в дом мужа?

— Образованная женщина, — уточнила Милли.

— Образованная женщина, — согласилась Урсула.

Бриджет пробормотала что-то невнятное, и Урсула ее отпустила:

— Спасибо, Бриджет.

(«Ты-то повидала Европу, — упрекнула она Сильви. — В молодости».

«Я ездила не одна, а в сопровождении отца», — возразила Сильви. Но аргумент дочери, как ни странно, возымел какое-то действие, и именно Сильви в конце концов стала ратовать за ее поездку вопреки протестам Хью.)

Перед отъездом племянницы в Германию Иззи прошлась с ней по магазинам и купила ей шелковое нижнее белье и шарфики, красивые носовые платки с кружевной каемкой, пару «шикарных» туфель, две шляпки и новую сумочку.

— Только маме не говори, — попросила Иззи.

В Мюнхене Урсуле предстояло жить на Элизабетштрассе, у семьи Бреннер, которая включала родителей, трех дочек (Клара, Хильдегард и Ханнелора) и сына-курсанта по имени Гельмут. Хью заранее списался с господином Бреннером, чтобы с пристрастием оценить его как хозяина дома.