Я тянул четочку, клал поклоны; если заходил в келлию, то зажигал лампадку и читал несколько страниц Аввы Исаака. А затем — вновь во двор, опять поклоны, опять молитва. Пустыня. Ни души. Даже комар не пролетит. Страх и ужас мог бы охватить. Я видел звезды. Мой ум восходил, проходил первое небо, второе небо, третье, достигал Престола Божия и поклонялся, а душа взывала: «Иисусе Сладчайший, Иисусе мой Сладчайший, Иисусе, сладкая моя любовь!» Человек падает ниц пред Христом, отдавая себя Его любви. После этого как помыслу обратиться вниз, если он был всецело захвачен горним? После этого как я могу задуматься о том или о другом? Никак.

Если бы мне сказали: «Мы тебя сделаем императором, дай нам хотя бы пядь от того, что имеешь», я бы и сантиметра не отдал.

* * *

Когда мы были новоначальными, я каждую ночь открывал Старцу помыслы. После полуночи, когда Старец выходил из своей каливы, завершив восьмичасовую умную молитву, я приходил к нему рассказать, как провел день и ночь, была ли у меня какая-нибудь брань, какие-нибудь помыслы, было ли диавольское нападение. Я ему поверял все. И когда он видел, что необходимо меня духовно укрепить, тогда рассказывал о том, что бывало с ним, о бывших ему видениях, о посещениях благодати, о различных бранях, случавшихся с ним. Он передавал истории о подвижниках, живших тут до него, истории, слышанные им от своего старца, истории о различных чудесных подвигах святогорских отцов. Он был славным рассказчиком. Когда он говорил, хотелось его слушать непрестанно. Он нам рассказывал очень много, ибо хорошо знал многих старых монахов. Чистейшее предание — можно было написать новый патерик. Так он поднимал мой дух, готовил меня к битвам, так укреплял мою веру.

Иногда Старец рассказывал нам о своей жизни, начиная с детских лет, рассказывал, что он повидал за свою жизнь. Все это приносило нам большую пользу, укрепляло нас. Мы узнавали о том, чего не знали и что, как Старец думал, могло принести нам пользу в будущем, когда он уже отправится в иной мир.

Он не устраивал обсуждений и огласительных бесед, но приводил примеры из патерика и из жизни. Он не излагал нам множества теорий — я имею в виду длинные многочасовые лекции. Нет. Поучение краткое, но насыщенное и попадающее в самую точку, полное личного опыта, столь драгоценного для нас, новичков, подвизавшихся ради духовного преуспеяния.

В этом поучении было несколько истин. Чтобы Старец нас нарочно собирал и беседовал— где там! Мы говорили один свой помысл, он нам излагал пять святоотеческих мыслей и давал пару советов. «Вперед! — говорил он нам. — Увидите эти истины на деле». Не требуется много философских рассуждений, потому что человеку, если он подвижник, не требуется много слов. Монашеская жизнь не нуждается в теоретизированиях, она нуждается в немногих истинах, но они должны осуществляться на деле.

Старец говорил тебе: «Молчи, твори Иисусову молитву, прогоняй помыслы, не празднословь». Сколько раз он должен был все это тебе говорить? Пока язык не отвалится? Если ты не будешь этого исполнять на деле, сколько бы тебе это ни говорилось, толку не будет, как если бы ты пошел к врачу, взял лекарства и, выйдя, забыл о них. А потом все делаешь сначала: идешь, снова просишь лекарства. Но в конце концов! Когда же ты начнешь их принимать?

Так и теперь здесь у нас в монастыре, когда мы не исполняем то, чему нас учат, мы будем все время больны, все время будем просить о помощи и постоянно возвращаться к одному и тому же. Поэтому мы должны жить в духе любви и братолюбия. Ибо то, чего нам недостает, — это любовь и смирение. Ведь если бы у нас были смирение и любовь с послушанием, нам не требовалось бы ничего другого, никакой другой философии.

Как жаль, что во времена Старца еще не было магнитофонов. Записать бы хоть одну его беседу о вере! Он говорил с нами на эту тему много раз, но мы не могли удержать его слова в памяти. Спустя год после преставления Старца отец Иосиф Младший [33] принес магнитофон, но Старца уже не было. Что тут сказать! Такова была воля Божия.

* * *

У каливы Старца я сидел и тянул четочку, а он мне рассказывал о молитве, об отцах, за которыми ухаживал, когда они состарились. И в этом месте, у его каливы, мир благоухал, как лилия и роза, хотя вокруг была одна сушь и ничего не росло, кроме низкого каменного дуба. Однажды я стал нюхать воздух, и Старец меня спросил:

— Что это ты делаешь?

— Старче, пахнет лилиями и розами.

— Вот балда! Подойди поближе, к двери.

Я подошел к двери в келлию Старца и вдохнул аромат. Я вошел: вся келлия благоухала так, что даже моя борода и одежда стали источать аромат. Старец мне сказал:

— Это от молитвы. Разве ты не понимаешь? Благоухание — это Имя Христово.

Должно быть, он много молился той ночью. От Иисусовой молитвы благоухает не только человек, но и место, где он стоит. Я чувствовал, как аромат его молитвы орошал все, что его окружало, воздействуя не только на наши внутренние, но и на внешние чувства. Часто и отец Харалампий, когда заходил в келлию Старца во время их ночных встреч, ощущал благоухание.

Когда молитва Старца достигала апогея, его сердце и ум, а вместе с ними и все пространство келлии, становились пылающей купиной. Поэтому, когда мы входили в нее ночью, чтобы открыть свои помыслы и услышать несколько слов Старца, нас пленяло благоухание умной молитвы. Я часто задумывался и задавал себе вопрос: «Что же совершается в этой душе, в этом сердце?»

Чтобы нам самим постичь на опыте, что происходило в сердце этого человека, нашего современника, рано или поздно мы должны вкусить, почувствовать, как эта молитва произносится сама собой. Должны увидеть и вкусить посредством умной молитвы, каков Бог, как Он прекрасен, каковы Его Божественные свойства. Должны почувствовать чудесным и таинственным образом Его присутствие, Его бытие, увидеть, как Он обнимает Собой все творение, как Он находится внутри творения и вне его, как Он весь обретается внутри сердца. Должны увидеть, как происходит созерцание Его в уме, как Божественное водительство берет ум и ведет к Своим таинствам и что тогда открывается уму. Все это Старец пережил в полноте.