В «Бесах» Достоевский будет неоднократно говорить о поразивших его словах Откровения о людях и Церкви холодеющей веры: «Ты ни холоден, ни горяч… извергну тебя из уст Моих» [174] (10:497). Парфений мог навести его и на эти слова. Один старец, который был лицом «светел и весел», говорил Парфению о природе горячей веры, которая «трудами и подвигами, постом и молитвою стяжевается… Аще не стяжеши такой веры, то не можешь стяжать и надежды на Бога и любви к Богу и к ближнему… А тогда как бы не постигла нас страшная угроза» [175] (об «извержении из уст»).

Людьми истинной веры предстали перед Достоевским не одни монахи. В Киево–Печерской лавре Парфений встретил в 1837 году простую женщину, которая рассказала ему про себя: «Иногда плачу я многие дни о том, что не могу любить Господа моего Иисуса Христа, как должно мне Его любить… А иногда плачу о всем мире, а наипаче о грешниках» [176] . Эта женщина могла быть прообразом Марьи Тимофеевны. Живые люди Парфения воплощали лучшие идеи Достоевского и в то же самое время пребывали в Церкви. Бытие действительно Святой Церкви в истории теперь совершалось ощутимо, и вместе с тем становилось до очевидности ясно, что принадлежность к этой Святой Церкви определяется не саном, не званием и не внешним благочестием, но только подвигом веры и любви. Или как записал Парфений слова Иоанна Златоуста: «Церковь — это не стены и крыша, но вера и житие» [177] .

Достоевский окончил жизнь над «Карамазовыми» — этим романом о Церкви. В книге Парфения несколько десятков страниц отведено апологии Церкви. «Вельми бо Церковь Богу возлюблена есть, — выписывает Парфений из Златоуста. — Не сия, иже стенами ограждена, но сия, иже верою ограждена. Церкви бо ради пропято небо, пролияно море, простерт воздух, основана земля… Церкви ради Сын Божий — человек бысть» [178] . «Не небесе ради распялся Христос, — добавляет Парфений из другого источника, — но Церкви ради» [179] . Святая Церковь как святыня и любовь человечества — вот что, и живыми людьми, и учением святых, давала эта книга Достоевскому, готовящемуся создавать образы старца Тихона, Хромоножки, Макара, Зосимы и Алеши. Одной из черт, характерных для Достоевского, было восприятие им своей задачи в искусстве как пророчески религиозного служения, как посева истины, добра и красоты в людях. Поэтому точно специально для укрепления именно этой черты в книге Парфения из всех возможных наставлений преподобного Серафима (Парфений и его лично видел) помещено только одно: «Сей, всюду сей данную тебе пшеницу. Сей на благой земле, сей и на песке, сей на камени, сей при пути, сей и в тернии: всё где–нибудь да прозябнет и возрастет и плод принесет, хоть и не скоро. А данный тебе талант не скрывай в земле, да не истязан будеши от своего Господина» [180] .

Чтение книги Парфения не было для Достоевского изолированным или случайным любопытством: оно было одним из звеньев религиозного познания. «Постоянным чтением его, — пишет Страхов об этих же заграничных годах, — было Евангелие; он читал его по той самой книге, которую имел в каторге и с которою никогда не расставался» [181] . Свидетельство Страхова подтверждается тем, что и романы Достоевского, и особенно черновики к ним, имеют очень много евангельских и апокалипсических текстов. Эти тексты даются не в традиционных цитатах, как бы нарочито отысканных, а точно вплетенными органически в текст романа и составляющими с ним единую ткань.

«Сим покиванием глав, — говорит Мармеладов, рассказывая Раскольникову о Соне, — не смущаюсь, ибо уже всем всё известно и всё тайное становится явным… [182] Пусть! пусть! «Се человек!» [183] (6: 14).

««Не смей веровать в Бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности, fraternitй ou la mort [184] , два миллиона голов!»

По делам их вы узнаете их — это сказано! [185] » (8: 451) — читаем в «Идиоте».

«— Не лучше ли завтра? — робко перебил князь.

— Завтра «времени больше не будет»! [186]  — истерически усмехнулся Ипполит» (Там же: 318).

«От сих кротких и жаждущих уединенной молитвы, — говорит старец Зосима о монашествующих, — выйдет, может быть, еще раз спасение Земли Русской! Ибо воистину приготовлены в тишине «на день и час, и месяц и год»» [187] (14: 284).

Но это, конечно, не только стилистическая особенность текста. Достоевский воспринимал христианство не отвлеченно и не книжно, а органически, не как кодекс моральных правил, а как свет Христов, постепенно вплетающийся в темную ткань жизни, как вплетались в его текст слова апостолов, и делающий эту жизнь светоносной. Этот путь преображения жизни достигается в христианстве подвигом веры. «Подвизайся добрым подвигом веры» [188] , — завещал нам апостол.

С одним подвижником веры и в то же время учителем подвига мы входим в непосредственное общение через материалы к «Бесам». Отсылая в редакцию «Русского вестника» первую часть романа, Достоевский писал Каткову в октябре 1870 года: «Не все будут мрачные лица; будут и светлые… В первый раз, например, хочу прикоснуться к одному разряду лиц, еще мало тронутых литературой. Идеалом такого лица беру Тихона Задонского. Это тоже Святитель, живущий на спокое в монастыре… В этом мире я кое–что знаю» (29, кн. 1: 142). За полгода перед этим, работая над планом неосуществленного романа «Житие великого грешника», он писал Майкову: «Хочу выставить… главной фигурой Тихона Задонского; конечно, под другим именем, но тоже архиерей, будет проживать в монастыре на спокое… Волчонок и нигилист–ребенок сходится с Тихоном (Вы ведь знаете характер и всё лицо Тихона)… Монастырь русский знаю с детства… Главное — Тихон и мальчик… Для других пусть это гроша не стоит, но для меня сокровище. Не говорите же про Тихона. Я писал о монастыре Страхову, но про Тихона не писал. Авось выведу величавую, положительную, святую фигуру. Это уже не Костанжогло–с и не немец (забыл фамилию) в «Обломове», и не Лопухины, не Рахметовы… Может быть, именно Тихон–то и составляет наш русский положительный тип, который ищет наша литература… Правда, я ничего не создам, а только выставлю действительного Тихона, которого я принял в свое сердце давно с восторгом. Но я сочту, если удастся, и это для себя уже важным подвигом» (Там же: 118).

«Житие великого грешника» написано не было, но образ Тихона перешел в «Бесы», и хотя три главы, связанные с ним, были отвергнуты журнальной цензурой Каткова, но нам все же остался портрет святого епископа, сделанный рукой великого писателя. Эти главы, впервые напечатанные вместе в 1922 году, составляют, как верно указал A.C. Долинин, «композиционную вершину романа» [189] , не включенную в роман. После изъятия их роман оказался без главного положительного лица. Подразумеваемое положительное лицо — русский человек или Россия, из которой вышли бесы безбожия, — оказалось после этого недоказанной символикой.