Эти слова для Ленина не случайны. Вспомним хотя бы то, что говорил он за несколько дней до того Кларе Цеткин, вспомним его речь на Третьем съезде комсомола.

Когда бюст был готов настолько, насколько он мог считаться готовым в тех сложных условиях, Ленин тепло пожал руку Клэр и сказал, что она хорошо выполнила свою работу.

По возвращении в Англию Клэр по собственному желанию высекла бюст Ленина из мрамора.

Когда смотришь на фотографические снимки этого бюста, чувствуешь, что художник показал Ленина в минуту, когда тот был один, наедине с собой. Ленин приподнял голову, чуть прищурился, вот-вот протянет руку, чтоб взять перо и записать возникшую у него мысль.

«Лицо его выражало скорее глубокую думу, чем властность, — писала потом Клэр. — Мне он представлялся живым воплощением мыслителя…»

Таким запечатлелся Ленин в памяти трех свидетелей, видевших его ранней осенью двадцатого года.

Эти трое были очень разными, даже контрастными людьми. Тем примечательнее, что и страстная Клара с ее пылкой душой революционерки, и воспринимающая мир глазами художника, вдовы, матери, задумчивая, впечатлительная Клэр, и полный скепсиса и иронии Герберт Уэллс увидели в Ленине одного и того же человека, поразившего их духовной глубиной и силой интеллекта. Уж на что предубежден был Уэллс, но и тот признал: «…встреча с этим изумительным человеком, который откровенно признает колоссальные трудности и сложность построения коммунизма и безраздельно посвящает все свои силы его осуществлению, подействовала на меня живительным образом. Он, во всяком случае, видит мир будущего, преображенный и построенный заново».

Им бросились в глаза его энергия и работоспособность. Одна лишь Клэр своим проницательным взором художника подметила, что Ленин выглядит очень больным, лицо его бледно и даже желтовато, как слоновая кость.

Она решила, что эта бледность — последствие ранения 1918 года. Возможно, что это было так. Но возможно, что причиной было иное.

Уж близок был тот долгожданный час, о котором в течение трех лет с таким нетерпением мечтал наш народ, час, когда где-то в Крыму последняя пушка выпустила последний снаряд гражданской войны и оставшийся неизвестным красноармеец воткнул штык в землю, сказав: «Все! Наша взяла!» Правда, впереди еще оставались бои в Приморье и ликвидация зеленых и белых банд в Белоруссии, на Украине, на Тамбовщине, в Туркестане. Однако основная борьба против российской белогвардейщины и иностранной интервенции была победоносно завершена. Страна могла приступить к мирному строительству.

Но что представляла собой страна? Мы привыкли, как к прописи, к словам, порой скользящим мимо сознания: «разоренная войной», «страдающая от разрухи» и прочее в этом же роде.

Там, где стерлись слова, иногда обретают силу цифры. По подсчетам крупнейшего советского ученого С. Г. Струмилина, за годы империалистической и гражданской войны Россия потеряла более четырехсот миллионов человеко-лет. И это только прямые потери!

По всему Уралу в декабре двадцатого года работало девять домен, десять мартеновских печей, два рельсопрокатных стана, один трубопрокатный, три листовых, один проволочный, десять кровельных. Общий же объем валовой продукции крупной промышленности по стране составлял к этому времени — восемнадцать процентов довоенного, а сбор хлебов — шестьдесят два процента.

Не нужно напрягать воображение, достаточно небольшого усилия, чтобы увидеть за этими цифрами незасеянные поля, омертвелые, веющие холодом заводские корпуса, окоченевшие станки, вереницы ржавеющих на кладбищах паровозов и вагонов.

Кто-то из товарищей, приехавших из Иваново-Вознесенска, рассказал то ли быль, то ли притчу, как трое тамошних жителей собрались на юг за продуктами и стали спорить, как им туда добираться: по чугунке (так называли тогда поезда), на лошади или пешком.

— Вы, братцы, катите по чугунке, — сказал один из них, — а я пеший пойду.

— Пеший? Так ты полгода проходишь.

— Не беспокойтесь. Раньше вашего вернусь.

— Ну, ладно, ступай. А мы поедем.

Пустились все трое в дорогу.

Тот, который пошел пешком, через два месяца возвратился домой и привез с собою три пуда пшена. А те двое, которые поехали поездом, и по сей час ездят. Словно в воду канули.

Редко-редко над заводскими трубами затерянных в лесу застывших заводов курился легкий, слабенький дымок. Но зато в жилых домах чуть ли не из каждой форточки торчали жерла самодельных жестяных труб, извергавших густые струи вонючего дыма, который черными подтеками оседал на замерзших стенах.

В ту зиму я как-то зашла в единственное в Москве кафе, принадлежащее поэтам. Называлось оно то ли «Стойло Пегаса», то ли «Домино». На эстраде выламывались молодые люди из поэтической секты «ничевоков». Тогдашняя мода почему-то требовала, чтоб стихи выли. И вдруг какой-то человек обычным человеческим голосом, очень печально и очень просто прочел стихотворение о том, что скоро, совсем скоро

В конце октября в Москве выпал снег. Сначала он лег ровной пеленой. Но шло время, снегу становилось больше, и хотя его никто не убирал и не сметал, он сам собирался в сугробы. Постепенно улицы превратились в длинные снежные траншеи, посредине которых друг за другом тонкой ниточкой плелись люди. Фонари не горели, окна блестели черным, блеском зашторенных изнутри стекол. Под угрюмым зимним небом лежала израненная, голодная, холодная, босая, прикрытая рваным рубищем Россия, дошедшая до последнего предела нужды и лишений.