— Просмотрел, Альбина Казимировна,— ответил завхоз и отвел глаза: — Пашка, дьявол, с пути сбил. Примай, говорит, те, мол, еще работники!

— И Пашка ваш лодырничает,— сказала Альбина.— Вы уж сами его подстегните. Сам знаешь, как много сейчас зависит от рабочих. Алексея же не свернешь. Он будет медлить здесь, если ему не все будет ясно в образцах, ни риск, ни уговоры его не стронут.

— Это уж точно,— вздохнул завхоз. И опять заговорил о своем брате:

— Почему это людям так выпадает: у одного до самой смерти все в полном ажуре, у другого — с измальства сплошные камни на пути? Отец давно у нас помер. Я ишшо малой был, а Пашку из-под лопуха не приметишь. Стал я за старшего. Рос малец и ничего, однако, рос. Со школы ниже четверок не приносил. А тут война. Ему тринадцать, а я на фронте. Огольцы, они народ какой известно. Стырили что-то с военного складу. Им — колония. И пошло. Вышел он в сорок четвертом, кого-то пырнул, опять в тюрьму. Теперь мужику двадцать лет, а он уж полжизни, почитай, по лагерям терся. Вот после этого и скажи, от бога, что ли, такое завещано. В чем он, Пашка мой, виноватый?

Думая о его словах, Альбина шагом поехала в голец. Да, сложная судьба была у многих. И все это надо было знать и учитывать, Но как учитывать, когда сейчас от работы каждого зависела судьба всех? Три часа дня, а еще не пробиты шпуры вдоль всей канавы, к закладке аммонита не приступали. Когда они вычистят канаву? На рассвете, что ли?

— Почему не работаете? — спросила она лежавшего на травке Хоря. Тот медленно поднялся, зевнул. Кепочка была насунута почти на самые брови, небольшие серые глаза умно и цепко щупали ее из-под белесоватых ресниц.

— Перекуриваю,— сообщил он, нагло усмехаясь.— По закону положено.

— Вы должны сегодня кончить канаву, а я не вижу, чтоб успели.

— Значит, завтра кончим,— сказал он с той же наглой усмешкой.— Вы-то чего тревожитесь?

— Беритесь-ка за кувалду,— приказала она, садясь на лошадь,— и вот что, Жуков, если в срок работу не закончите, пеняйте на себя, выгоним из партии. Останетесь здесь один,

Она ударила Серко каблуками, и тот послушно понес ее к другому краю канавы. Длинный, узкоплечий Шалашников жалко моргал, глядя на нее. Лицо его было в пыльном поту.

— Отстаете, Шалашников,— сказала она строго.— Другие уже рвать собираются, а вы еще не забурились как следует.

Теперь надо было проверить остальных канавщиков. Почти все работали плохо. Особенно Пашка и Аметистов. У Косых и Шумова дела шли лучше. Она подъехала к канаве Колесникова и Соловово и увидела, что Колесников лежит, раскинув на траве свое большое, обнаженное до пояса тело, и что-то рассматривает. На лице его, всегда казавшемся ей угрюмым, и даже высокомерным, было выражение детского любопытства и ожидания. Он смотрел на белку, которую во все свои блестящие бусинки разглядывала кабарга. Золотистая шерстка ее отсвечивала на солнце, она стояла в кустах, расставив ноги и вытянув милую мордочку с настороженными ушами. Альбина переступила, хрустнула палая ветка, кабарга рванулась и, зашуршав кустами, вынырнула далеко на поляне и снова исчезла среди листвы. Тотчас взвилась и перекинулась на соседнее дерево белка. Застыла столбиком и пошла виться, скакать и взмывать среди стволов.

— Ух,— сказал Колесников, садясь.— Как в тайге интересно.

— Вы здесь первый раз? — спросила Альбина, отходя к лошади.

— Не первый,— ответил он,— но до этого как-то не удавалось вникнуть.

Он шел рядом с ней. Высокий, с просветленным и спокойным лицом, поглядывая на нее, мягко и дружески улыбаясь глазами. Она села в седло. На душе было так нежно, так изматывающе хорошо, что она не выдержала, улыбнулась ему, но бее же сказала:

— Наблюдение за флорой и фауной — это прекрасно, но как быть с канавой?

Он взглянул на нее, ничего не ответил и вернулся к канаве. Через секунду из нее начали вылетать земля и дерн. Темноволосая его голова то исчезала, то взлетала над бруствером.

Альбина немного подождала, сама не понимая чего. Потом тронула лошадь. Навстречу выехал всадник, это был Порхов. Он смотрел на нее угрюмо и спокойно, и вороной его шел неторопливо, удержанный властной рукой. Они съехались.

— Прогуливаемся? — спросил он.

— Жду, пока можно будет собрать образцы,— ответила она.

— Успеют кончить до сумерек?

— Жуков не успеет. И Пашка.

— Трудяги! — сказал он, подрагивая желваками на скулах,—Ну, я им сейчас...

— Погоди!

— Может, лучше вечером собрать людей и — при всех?

— Ладно, попробуем на собрании. Аля,— он развернул лошадь и подъехал к ней вплотную, так, что его колено коснулось ее ноги,— может, поговорим?

Она стегнула Серко концом поводьев, и он взял в рысь. Обернулась только в конце просеки. Порхова уже не было.

Нет, она не хотела начинать все заново. К человеку, который был ее мужем, она порой испытывала что-то похожее на симпатию, порой ее тянуло к нему, подойди он в этот момент, она бы сдалась. Но он не умел чувствовать такие моменты. Впрочем, он многое не умел почувствовать и понять.

Она выбрала Порхова только потому, что он чем-то — уверенностью в себе, внутренней готовностью к борьбе и риску — напомнил ей ее партизанскую любовь. Но теперь, по прошествии лет, она отлично понимала, что и Корзун не был ее суженым. Просто в крайних обстоятельствах, когда напряжены все силы души и тела, тянешься к тому, кто сильнее, кто способен поделиться с другим этой силой, кто укрепит и поможет твоей жажде борьбы и жизни. Корзун был таким, он превосходил остальных неистовостью и мощью натуры, и она, как женщина, не могла не отозваться на зов такого человека