Шрифт:
Что за чудеса? Много Дениска с Антониной ломали голову. Подступал Дениска к бабиньке, и так и сяк приставал к старухе, но старуха ни полслова, хоть бы что, только молится да вздыхает, молится да вздыхает. О чем молится? – О грехах. – Да о каких грехах?
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Слух о том, что в доме Дивилиных неладно, исколесив много дорог, дошел и до гимназии.
Учитель географии, по прозванию Мокрица, будто случайно, спросил Дениску:
– Эй ты, как тебя, Дивилин, что ли, каких это у вас там в доме чертей вызывают?
Дениска Мокрице язык высунул.
Мокрица рассвирепел: заставил Дениску простоять битый час, не двигаясь, и сам стоял против Дениски и, не спуская глаз, следил за ним. И Дениска, выпятив свою железную грудь, выстоял час, не только не шевелясь, но и не сморгнув ни разу. Не потому, чтобы боялся Мокрицы и слушался, а просто из ухарства и упрямства.
«И выстою, что – выкуси – а?!» – каменел каждый мускул на его детском нежном лице.
Но Мокрицей дело не кончилось. Позвали Дениску к директору. Когда звали ученика к директору, это означало, что просто уж решено выгнать из гимназии. С тем пошел и Дениска.
Директор долго морил Дениску. Дениска стоял и смотрел на директора. Бритая директорская губа то поднималась, показывая волчий клык, то прикусывалась без остатка.
– Чем занимаются твои родители? – не глядя, спросил директор.
– Отец помер, – ответил Дениска.
– Чем занимаются твои родители в настоящее время?
– Капусту рубят.
Директор скосился.
– Я тебя про капусту не спрашиваю… – забарабанил директорский палец.
Дениска молчал.
– Ты у меня позанимаешься, наглый мальчишка! – уж грозился директорский палец, а острый камень перстня, сверкнув, кольнул прямо в глаза. – Остаться после уроков.
Призадумался Дениска пуще прежнего. Отпирал он запрятанный ключом дверь коридорчика, проникал к образной, прислушивался, слышал долбню тараканщика и только.
Тут на грех пошли истории в гимназии, да такие, не было уж возможности продолжать свои наблюдения. Много суббот пришлось Дениске отстаиваться в карцере.
И все из-за пустяка.
Как-то на большой перемене, пробегая мимо инспектора, Дениска, столкнувшись с ним нос к носу, крикнул:
– Леонид Францевич, в каком у меня ухе звенит?
– В левом, – ответил, не задумавшись, инспектор и вдруг побагровел весь: так ошеломил его Дениска своим неожиданным, недопустимым, прямо невозможным вопросом.
И за этот-то самый вопрос, а скорее за то, что инспектор ответил ему на недопустимый вопрос, наказали его жестоко. В карцере Дениска не отсиживался, а отстаивался. Стоял столпом, как велел директор, руки по швам, голову так. И старичок швейцар Герасим, хмуря седые солдатские брови, тоже стоял и наблюдал в окошечко, словно бы под туркой. Дениска стоял, а сам думал, что же это такое происходит в доме у них, и все даже спрашивают, и всем интересно знать, а он не только не знает, а и узнать ничего не может?
И возвращаясь поздним вечером из карцера и не попадая уж к обеду, измытаренный после долгой всенощной, Дениска подолгу разговаривал с Антониной и гадал, и все об одном, о доме, что за причина завелась у них в доме?
Антонина как-то сказала:
– Может быть, они там детей делают…
– Детей не так делают, – ответил серьезно Дениска, – ты ничего тут не понимаешь.
– Ну тогда что же можно еще делать? – поправилась Антонина. – Карт в дому нет, отобрал тараканщик.
– Не люблю я эту собаку, такая собака, – огрызнулся Дениска.
– А по-твоему бабинька… – растягивая и что-то свое соображая, перевела Антонина.
– Бабинька помешанная.
– Грех так, она тебе мать.
– Кто?
– Бабинька.
– А твоя мать – Яга.
Антонина не ответила, только нехорошо сдвинула бровки.
– Яга говорит, будто твой отец от книг пропал, конечно – Яга, от книг учителя делаются.
– Я тоже не люблю тараканщика, – сказала Антонина.
– А знаешь, Антонина, я придумал. Я влезу в окошко.
– В окошко не видно, – покачала головой Антонина.
– Тогда вот что… я… Антонинка! Я просверлю дырку в образной, так, маленькую дырку.
Девочка сверкнула глазами:
– И все увидишь.
– Конечно, увижу, да как еще!
– И мне расскажешь?
Ударили по рукам.
А в доме принимались предосторожности. Слухи ли по городу, либо еще какие подозрения, либо просто сердце подсказывало: теперь не только вечерами в субботу, но и в обыкновенное время запирались все двери и все комнаты, так что проникнуть в коридорчик никакой или почти никакой не было возможности.