Пока жена его, веселая сибирячка с приятным и добрым лицом, возилась на кухне с пельменями и между делом, неторопливо, но ловко накрывала на стол, мы уселись с хозяином на диване, и я прямо спросил, почему он так упорно отказывается говорить о себе.

— Ну ладно. Буду говорить, — ответил он с таким видом, словно заставлял самого себя принимать неприятное лекарство. — Вам ведь нужны особые люди, жизнь которых увлекает, учит, показывает путь. Так? А я вам на что? Самый обычный советский человек. Партия меня воспитывала вот с такой поры: октябренок, пионер, комсомолец, коммунист. Правительство обо мне пеклось с детства: с яслей, куда меня мать носила, уходя на работу, до института, где мне дали сталинскую стипендию… Я ведь даже на войне не был. Выстрелы только на охоте слышал. — Он наклонился и, косясь на маленькую, четырехлетнюю дочурку, старательно и серьезно водружавшую в эту минуту масленку на накрытый уже стол, заговорщически шепнул: — Летучих мышей — а их тут гибель — боюсь… Ну зачем я буду перед вами рисоваться, говорить о том, чего нет?

— Как же нет?.. А, например, мост? Мне рассказывали, как вы спасли его в паводок.

— Это кто же рассказывал? Сотни людей его спасали, в ледоход по грудь в воде баграми работали. А я даже ног не промотал. Мост! Кабы не эти люди, плавать бы мосту в Азовском море. У нас одни парень, водолаз, вот он действительно герой! Он в те дни знаете что…

— Погодите про водолаза. Ведь вы, говорят, тогда несколько суток с моста не сходили, спать не ложились… Эти толовые шашки придумали бросать.

Выражение скуки сменилось на лице собеседника недоумением:

— Простите, как же я, начальник, лягу спать, когда люди из холодной воды не вылезают? Толовые шашки!.. А кому же это все придумывать, как не мне? Меня сюда назначили, оказали доверие. Мне за это, наконец, деньги платят!

— Но, говорят, первый заряд бросили вы сами, приказав перед этим всем покинуть мост.

— Ох, любят у нас рассказывать! Во-первых, я был не один, нас было двое: кроме меня, был наш взрывник, чудный парень, полный бант орденов Славы еще за войну имеет. Во-вторых, я ж рассчитал заряд, знал, что лед он разнесет, а фермы устоят. Все, все было рассчитано, иначе стал бы я рисковать мостом? Ну, а людей убрал, естественно, на всякий случай, мало ли что! Да и уши их берег — знаете как грохнуло! Я три дня после этого ничего не слышал.

— А случай с геодезистом?

— И об этом наболтали! Ну и что? Ну и вытащил! А вы бы стали сложа руки смотреть, как человек под лед уходит?

— А история на перемычке?

— А что в ней особенного? Если строго судить, за это происшествие нам бы, мне в частности, надо холку мылить: не предусмотрел силы осеннего паводка, просчитался, проницательности не проявил. А ведь знал, что река сердитая, взбалмошная. И опять — народ! Все он и спас. Вот бы вам тогда посмотреть, как люди работали! Орлы!

— А мне говорили, что в критический момент вы бросились в воду и телом своим преградили дорогу потоку.

Инженер рассмеялся весело и так искренне, что длинные ресницы, выгоревшие на солнце, потемнели и слиплись от слез:

— Вот так и создают легенды!.. — Вдруг он привлек к себе дочурку, которая, продолжая помогать матери накрывать на стол, несла из кухни тарелку с хлебом. — Видите эту девицу?

Девица, прислонившись к отцу, спрятала лицо у него на груди и лишь краем голубого, как у отца, глаза исподтишка поглядывала на нас.

— Ну, расскажи-ка дяде про цыпленка!

— Расскажи сам, — промолвила девочка, совсем зарываясь личиком в отцовский жилет — так, что осталось видно только ее маленькое побагровевшее ушко.

— Ладно. Расскажу. У нас тут наша мама кур развела. Ну, клушка высидела с десяток цыплят…

— И не с десяток, а одиннадцать штук, — последовало немедленное уточнение.

— Ну хорошо, одиннадцать. И вот эта особа взяла над ними шефство. Стала при клуше чем-то вроде ассистента. Так, дочка?

— И совсем не так. Никакой я не ассистент. Просто мы с мамой поделились: ей — взрослых куриц и петуха, а мне — цыплят.

— Опять верно. Они с мамой всегда правы… А у соседей, у инженера, который в той половине дома живет, есть здоровенная собачина. Противная, злющая, слюнявая морда с торчащими желтыми клыками.

— Его Фашист зовут, — сказала дочка.

— Ну вот, вот. Так этот Фашист, как фашисту и полагается, однажды нарушил границы и перепрыгнул в наш палисадник. Мы обедаем — и вдруг страшный шум во дворе! Прежде чем мы с женой успели понять, в чем дело, эта вот особа срывается со стула — и из комнаты. Мы к окну. Картина: собака наступает на наседку. Та не струсила: прикрывая цыплят, вся распушилась — и на него, на него! И все это так самоотверженно, бесстрашно, с таким искренним материнским гневом, что даже этот поганец оторопел. Зубы скалит, рычит, а напасть боится. Но один цыпленок сплоховал, не успел за мать спрятаться. Собака его — цап! И тут вот она, эта особа, слетает с крыльца стремглав к этой громадной собачине, которую вся наша улица боится. Подлетела к ней и колотит ее кулачонками по морде, по морде. С матерью плохо. Я — во двор. Выскочил — глазам не верю: собака отступает. А эта вот, вся обливаясь слезами, держит в руках раненого цыпленка.

— И не раненого вовсе! Он цыпленку ножку сломал. Но мы его с мамой вылечили. Он теперь уже не цыпленок, а петушок, только хроменький, — говорит девочка.

Она уже не прячется, а сидит у отца на коленях, с удовольствием слушая рассказ и, повидимому, снова переживая все происшествие.

Жена инженера, в переднике, с засученными рукавами, стоит в дверях, иронически улыбаясь:

— Опять про цыпленка! Федор Иванович у меня никогда гостю за стол не даст сесть, пока об этом не расскажет.