Что ж, с ней могло бы случиться и что-нибудь похуже — например, она могла родиться своей матерью. А вот Элли увидела в зеркале свое помятое, со следами вчерашнего макияжа лицо и вовсе не огорчилась. Напротив, она даже улыбнулась себе одобрительно. Возможно, она испытала облегчение, узнав, что все еще жива. А может, ее близорукость была ее благословением.

— Наоми теперь будет жить у нас или как? — спросила Джуин.

— Ни в коем случае. Моя терпимость не безгранична. А что?

— Значит, она вернется к Кейт?

— На некоторое время. — Элли сморщилась. Но не только потому, что внутри ее черепа кто-то бил в барабан, но и потому, что сознание и память полностью вернулись к ней. Как она сможет все объяснить?

— У меня появилась одна идея…

— Не сейчас, ладно, Джуин? Твоя идея не может подождать?

— Ты ведь собираешься в Италию на две недели, так?

— Ну да, и что?

— Я подумала, может, Наоми пожить в это время у нас.

— О, к тому времени, я надеюсь, она уже решит свои проблемы. Вчера она как раз мне сказала, что у нее появилось кое-что на примете.

— Но если ей все еще некуда будет деваться, то пусть она поживет здесь.

— Не думаю, что ей будет интересно присматривать за тобой, радость моя. И вообще, мне казалось, что ты не выносишь ее.

Джуин пожала плечами:

— Две недели я бы потерпела ради такого случая. То есть если уж приходится выбирать между ней и Люси Горст. Между тем, чтобы поехать в Шотландию или остаться в Лондоне. И, кроме того, Кейт и Алекс хоть немного передохнут.

— Джуин, солнышко. — Секунду-другую Элли смотрела на дочь больными глазами. Потом она похлопала рукой по одеялу рядом с собой. — Сядь-ка сюда. Мне надо кое-что тебе сказать.

Вторую половину дня Кейт провела у Фробишеров в Путни. Сначала она приводила в порядок разношерстную конгрегацию терракотовых кадок, старых горшков, каменных сосудов и урн в садике позади дома, а потом в очередной раз сажала цветы в подвесные ящики под окнами — Джанет Фробишер была слишком невнимательна, чтобы заниматься поливом, и цветы в ящиках целых семь недель доблестно боролись с обезвоживанием; иссушенная пеларгония еще взмахивала кое-где красным флагом, но тщетно. Джанет в общем была симпатична Кейт. Это была высокая женщина со светлыми волосами, питавшая пристрастие к неярким индейским тканям. Она напоминала экзотическую подушку, которая слишком долго пролежала на солнце. У нее был ленивый, блуждающий взгляд, придающий ей рассеянный вид, и целый выводок детей, чьи имена она неизменно и невозмутимо путала. Она была нетребовательным (чтобы не сказать — небрежным) клиентом.

В какой-то момент, когда Кейт высаживала кусты розовой герани, к окну с другой стороны подошла Джанет с двумя желтыми котятами на руках. Она безмолвно показала их Кейт, и женщины обменялись через стекло улыбками («До чего милые!» — говорили их улыбки). Со щемящей грустью Кейт вдруг вспомнилось, какими крохотными были когда-то Пушкин и Петал. Джанет на миг прижала котят к лицу, а потом опустила их на спинку дивана, откуда те отважно поползли вниз. Остальное же время Кейт была наедине с «Радио-4» и своими мыслями, которые беспорядочно всплывали в ее голове, как всплывают с океанского дна обломки после кораблекрушения.

«Садоводство, — говорила она сама себе, утрамбовывая землю вокруг корней стелющейся лобелии, — гораздо более тяжелая, более сложная работа, чем кажется. Люди, не занимающиеся садоводством, тратящие свое время и силы на более серьезные дела, считают, что ты просто выкапываешь ямки в земле и втыкаешь туда какую-то зелень. На самом деле они видят только самую простую и самую благодарную часть долгого процесса, который начинается вдалеке от сада — на цветочном рынке или в теплице — и который включает в себя неподъемные мешки с фунтом, неудобные горшки и подносы с рассадой, мозоли на когда-то нежных руках, острые шипы и колючки и больную спину от огромного объема кропотливой, трудоемкой подготовительной работы. А Джанет Фробишер, случайно выглянувшая на улицу во время возни с котятами, наверняка сочла, что ты занимаешься сущими пустяками».

Кейт, в пылу безжалостного самоанализа, допускала, что испытывала некое смутное удовлетворение оттого, что ее недооценивали. Элли была права, говоря, что ей, Кейт, нравилось — даже не нравилось, а было необходимо, — чтобы на ней ездили. Она чувствовала себя уверенней и спокойней, зная, что ей должны больше, чем когда-либо заплатят деньгами или признанием. Таким образом она не ощущала себя психологически по уши в долгах.

И в этом свете становилась очевиднее плачевность нынешнего состояния Наоми. Дело было не только во временной нищете (хотя, бог свидетель, для нее это было невыносимо; без денег она становилась слабой и плаксивой). Банкротство можно пережить, если иметь секретное оружие — уверенность в себе. Но Наоми жила на грани того, чего стоила; нет, она жила за этой гранью. С тех пор как она выросла из детских платьев, ее всегда ценили. А теперь, лишенная похвалы и лести, она обращала свой взгляд внутрь себя, но там не на что было опереться.

«Я все сделала правильно, — решила Кейт. — Я отлично справилась». Она откинула волосы с лица (то ли летом волосы росли быстрее, чем зимой, то ли ей это только казалось) и, прищурившись, посмотрела на жемчужное небо, на диск солнца. Вот только в своем стремлении справиться не сузила ли она поле действия, не удовольствовалась ли малым, хотелось ей знать.

Наоми, по крайней мере, было что рассказать; ее приключений хватило бы на целую книгу. А история жизни Катарины Гарви, в девичестве Перкинс, уместилась бы на обратной стороне почтовой марки.